Катабазис

Мы выпрыгнули из вонючего углового танка на свет и, не успев пробежать и пол-квартала, оказались в тесном и не очень дружественном кругу правительственных солдат. Алим, по слухам, где-то достреливал последние патроны.

— Ну, кто же из вас мятежный генерал Гусман? — близоруко прищурился офицер.

— Он! — указала на меня пальцем Янусиана и немедленно начала раздеваться. — Он — Гусман, проклятый мятежник, вовлек меня в гнусную авантюру, а я простая девушка, в офицерской столовой работала и ни сном, ни духом…

— Так это ты, Гусман?

Опять на меня смотрело идеально отшлифованное изнутри дуло. Та ль самая труба, куда наши астральные тела улетают после смерти? Оно на меня, а я на Янусиану, самого любимого мною в жизни генерала, которых я так ненавижу. Женщина закрыла глаза, заткнула уши, сжала ставшие сухими и холодными губы. Только колени ее не могли прижаться к подбородку, очень трепетали эти голые колени.

Вдруг в шаге от меня отверзся канализационный люк, оттуда высунулась хваткая рука и сдернула меня внутрь. Сверху неведомо откуда свалился Алим. Люк захлопнулся и причмокнул, как крышка домашних консервов.

ГЛАВА 6

Короткая дорога, указанная правдивым инвалидом, куда-то вела уже третьи или четвертые сутки. В пещерной тьме время тянулось как-то иначе. То спишь три часа и двигаешься дальше бодр и весел, то спишь шестнадцать часов, а кажется, что только прилег, а уже пора. А то глаза закроешь, потом откроешь и никакой разницы. Это просто бесило. Это так раздражало, что хотелось отделить свет от тьмы и создать для начала что-нибудь занятное, скажем, хотя бы небо и землю.

Агасфер оказался опытным путешественником и полезным квартирьером в отличие от нас, двух остальных лопухов. У Алима с собой в дорогу было прихвачено лишь изодранное венесуэльское знамя, шелковое, совершенно не гревшее и малопригодное даже на носовые платки. А у меня вообще лишь шифрограмма президента Гарсии генералу Гусман с вопросом о восьмерной игре. Зато у Агасфера в мешке и карманах нашлось: фонарь с запасными батарейками, консервы, водичка, водочка, бинты, антигаллюциногены.

Мы старались идти по самому широкому, утоптанному штреку, не отвлекаясь на сторону. Иногда, правда, ход раздваивался совершенно равнозначно и тогда в нужном направлении начинали маячить другие глюки и мы шли за ними. Сначала это были просто бабочки пещер — летучие мыши. Потом замерцали бабочки попривлекательней.

— Блондинка! — воскликнул Агасфер.

— Брюнетка! — возразил спутнику Алим, выхватывая у него фонарь.

А я так и вовсе, подавившись языком, устремился за призраком, набивая шишки о твердые сталактиты.

Ну, что ты меня мучаешь? За какие мои грехи ты оглядываешься печальной ускользающей улыбкой и прячешься в этих фантастических выростах кальция, точно в каменном желудке Земли? Или он тебя уже переварил и я гонюсь всего лишь за фантомом? Но нет. Я же помню даже будущие объятия и стоны. Я же уверен, что ни седых волос в тебе не прибавится, ни нежных складок тела не помнется, покуда я тебя ищу, покуда воронка этого катабазиса не покажет своего дна, которого в принципе не существует. Также, как странным образом перестал существовать земной календарь, запнувшись об одну магическую дату октября.

Еще через сутки или два часа мы встретили группу французских спелеологов. Они спросили, какой у нас теперь на поверхности год. Мы ответили, что у нас 1990-й. Французы удивились, сообщив, что сами-то они спускались в пещеру в 1994-м. Но дорогу, тем не менее, указали и с батарейками помогли.

Долго ли, коротко ли, короткой ли дорогой, с песнями, шутками, прибаутками и галлюцинациями, за неделю, а, может, за пятнадцать минут, кто там поймет, когда обалдевший от темноты и безмолвия Алим стал называть меня папочкой и просить денег на кино, куда он собрался сводить Агасфера, которого упорно называл Марусей и уговаривал встретиться вечерком под сталактитом, вышли мы на свет Божий.

Была ночь, так что на свет Божий мы вышли чисто метафорически. Я всеми фибрами почувствовал тягу в спертом воздухе пещеры и задал риторический вопрос:

— Интересно, куда мы выйдем? Агик, твое мнение?

— Я думаю, что не в Штаты, а в какую-нибудь дрянь, где у меня не меньше пяти судимостей.

— Ну вот и славненько.

Вскоре фонарик уперся в бочку с квашеными креветками. Мы отодвинули ее и обнаружили ступеньки. Откинули дверь погреба.

Во всем великолепии сияла звездная ночь. Несмотря на поздний час у выхода из погреба во всем великолепии сиял улыбкой молодой китаец и торговал утюгами.

— Капитана, — обрадовался он покупателям, — утюга нада?

— Не нада, не нада, — сразу решил злой Агасфер.

— Почему? Давай купим, — решил добрый Алим. — Смотри — человек трудится, несмотря ни на что.

— Не нада, не нада, — заладил Агасфер.

— Почему не надо? Ты подумай — на танцы пойдем, брюки погладить чем?

— Какие брюки? Ты погляди на себя — грязный, как черт. Твои брюки колом расшибать только.

— Так обживемся, хозяйством обрастем. Или орехи колоть будем утюгом. Кокосовые.

— А удирать, как всегда, придется? Тяжесть такую тащить!

Пока они диспутировали, я решил осторожно навести справки у китайца.

— Слушай, а кокосы у вас есть?

— Кокоса нету. Магнитофона нада?

Что же это за страна такая? Китайцы и магнитофоны есть, а кокосов нет.

— А танцы у вас есть?

— А, танцы колосо. Кроссовки нада?

Танцы. Колосо. И вдруг меня осенило.

— А может это все — Китай?

— Китай-Китай, Хань Фу, — убедительно и довольно закивал головой китаец, маша у меня перед носом кроссовками, сделанными как бы в США.

Так вот ты какая. Поднебесная Империя. Так думал я, проснувшись через час под небом[126] в сторгованном китайцем за прихваченные предусмотрительным Агасфером в Кумане гринговские грины спальном мешке. Из него активно лез пух и разлетался по империи. А проснулся я под какое-то непонятное пыхтение.

Собственно, какая она, Поднебесная, предстояло разобраться только утром. А пока — лишь более светлое, чем земля, но темное небо ян, как бы мужчина, и более темная земля инь, как бы женщина. Небо в форме гигантской горизонтальной капли как бы перетекало в горизонтальную каплю земли. Раньше было собственно что? Да ничего, сплошное ци[127]. А потом наступил тай изи[128]. И стало колосо[129]. Всему этому нас учит книга «Чжоу и». Все разделено на противоположности. Но не насовсем. Противоположности взаимозависимы и способны перетекать друг в друга. Ибо такова жизнь. На краю земного диска небо сходится с землей. А для слонов (Дэн Сяопин, Чжоу Эньлай, Мао Цзедун, Цзянь Цзэмин, много их в Китае, всех 500000000 только слонов и не припомнишь) земля это ян, а сами они инь. А для фортепьяна уже слоны ян. А если женщина снизу, она, конечно, инь, а мужчина сверху, он ян. Но не скажешь сразу, что инь это зло, а ян — добро. В конце концов они могут и местами поменяться. Могут и на боку. Где граница между добром и злом? Нет ее, — говорят терпимые китайцы…

Да что ж это за пыхтение? Я пригляделся к ближайшим кустам. Тут вышла из-за облака круглолицая и бесстыжая китайская луна и осветила такую картинку. Я бы даже сказал иллюстрацию. Агасфер лежал на животе. Сверху на нем лежал Алим. Область копулятивных органов обоих была в некоем взаимном движении. Они как бы перетекали взаимно. Хотя Алим был явно активной стороной, а Агасфер под ним — пассивной, не скажешь точно, что Алим ян, а Агасфер инь. Все было, как обычно, относительно.

Агасфер повернул заросшую беспорядочной щетиной щеку к алимову тяжко дышащему рту.

— По-це-луй ме-ня.

— Хы… хы… хы… хы…

— Ты ме-ня лю-бишь?

126

ни с того, ни с сего вспомнил. Когда я работал на стройке Данилова монастыря, один шибко верующий собригадник как-то поразил всех филологическим изыском: «Какие глубины смысла таит русский язык! Вот слово «небеса». Это значит «нет беса». А один скептик тут же заметил: «А слово «небо» - значит «нет бога»

127

хаос (кит.).

128

великий передел (кит.).

129

хорошо (кит.).