Катабазис

Мучители исчезают. Все стоит на своих местах. Бьют часы на Спасской башне в стены древнего Кремля. Я уютно поворачиваюсь в утробе своей квартиры на правый бок и засыпаю.

Минуя вспышки сновидений, я несом временем к свету в конце, к утру. Мелькают чьи-то узнаваемости. Лифт, обязательно снящийся лифт моего будущего инфаркта поднимает меня в чьи-то, чуть ли не мои апартаменты. Мелькают даже обнимаемости каких-то эротических женщин, улыбаемости непременных друзей. Темнота. Проблеск. Снящийся лифт сменяется адским, бегущим вниз эскалатором моего будущего цирроза. Вниз в жуть московского метро, описанного самим Данте.

Всходит позднее октябрьское солнце. Опадает шестой листок. Осень. Пора и пробудиться.

Я рождаюсь, я появляюсь на свет и понимаю, что все пустое, все ерунда. Существенно лишь то, что я, такой весь вообще самодостаточный, одинокий стою у широкого окна двенадцатого этажа и кроме неба вижу нижеследующее.

И этот город, знакомый до слез[5], расползшийся, как капля меда, зовущая всех летучих и ползучих. И эти нервные серые дороги во все стороны. И эти кукольные дома. И эта серозная питательная пуповина реки.

И кто, казалось бы, мешал мне, легкому, как тополиный листок, свободному от обязательств, взлететь от этой тяжкой медовой капли, где от места паспортного рождения у Никитских ворот до места паспортного захоронения на Ваганьковском шесть остановок на пятом троллейбусе? Не эта ли высокая колченогая горбящаяся пьяненькая старуха, ковыляющая в подземный переход? Чушь какая для свободы. Хотя… Нет, стоп. Нет. Не может быть. Какая старуха? Совсем офонарел. Видели? Сейчас мелькнула такая длинноногая. Ну куда вы смотрите, мать вашу? С волосами такими, ну-у, черными, как знамя грешных Омейядов. Не видели? Да вы слепы. Вас надо Федорову за валюту показывать. Глаза у нее еще светятся так, искрятся. Ну это же была она! Она мелькнула там внизу под тенью пролетевшей птицы.

Все пропало. Глушитель проглотил радио, слепитель — телевизор, и золотое колечко — бульк в мутную воду. А ничего и не должно было быть.

Я вспомнил… Хотя какие воспоминания у новорожденного, какие длинноногие черноволосые ассоциации?

Из-под небытия, растерянный, как Адам, беспорядочный, как Броун, я прошел в прихожую, оттуда на кухню, автоматически что-то сжевал и тут же инстинктивно закурил, в ванной умылся, потом прошел еще в одну комнату, зачем-то открыл дверь на балкон и немедленно закрыл, опять вышел в прихожую, щурясь от яркого летнего солнца, весело простреливающего галерею сквозь сетку вьющегося винограда, глубоко вдыхая могучий чернобыльский аромат морского бриза; я выбежал в патио и громко крикнул:

— Разлюли малина!

— ?Perce razljuli malina? — воскликнула донья Исабель Реми Мартен, моя первая сестра от последнего брака, с испугу уронившая купаемое дитя в глубокий бассейн, что вырыл, говорят, еще сам Бласко Ибаньес в бытность свою[6]…

…На пыли крышки молчаливого фортепьяна было написано женским хозяйским почерком: «Вытри пыль». На единственную стоящую вертикально свечку, изображавшую «I» в очень многозначительной формуле «IX» была наколота, как мандат на революционный штык, как свидетельство об изгнании в действительность, записка тем же почерком: «Купи говядины, молока, хлеба и яиц. И заплати, наконец, за межгород!!! Все.».

Все и точка. Что «все»? Вот помню[7], раз в планерском Коктебеле идет с пляжа голый человек в плавках без знаков различия, но сразу видно, что прапорщик. А рядом товарища прапорщика друг и товарищ жена-прапорщиха. И маленький канючащий ребенок. Канючит, канючит, а ему прапоршиха:

— Все! Была команда «Все»!

Записку, значит, женщина какая-то адресовала кому-то. «Купи… все». И детская рука внизу приписала «И жувачки».

На полу телефон, позавчерашняя пожелтевшая газета, на чистом поле которой непонятные арифметические цифры и пьяные эфиопские буквы: «Звонил какой-то Янаки Ставраки хрен разберешь». И немедленно раздался звонок. Я вздрогнул от собственной нужности и схватил трубку.

— Да?

— Спишь, падла?

— Нет.

— Это Янаки говорит. Ставраки пошел выход искать и пропал.

— Я не понимаю.

— А я понимаю, по-твоему?! Где я нахожусь?

— Не знаю.

— Вот именно.

И контакт прекратился.

Кроме осадков в виде газет в пыли нижнего яруса журнального столика лежали письма. Я согрелся от собственной нужности, если, конечно, это письма ко мне.

В первом из них на бланке с историческими словами. «Молодая гвардия», что в противоположность наполеоновской старой гвардии, умиравшей последней, умирает первой, были напечатаны следующие буквы:

«Уважаемый тов. Синеоков, с сожалением возвращаем Вам Ваши рассказы «Дерьмо собачье», «Засранцы», «Случай в заднем проходе», как не отвечающие эстетическому уровню нашего журнала.»

Странно. По ошибке, что ли, мне попало.

Следующее письмо было вовсе открыткой. На лицевой стороне был нарисован забавный такой Керибчик в высокой шапке, халате и шальварах с пергаментным свитком в парадно вытянутых руках, а под ним курсивом: «Пираказница мартышкь, ешак, кячи, лянгиер мишк заатдумал кифартет…»

На обороте торопливо и решительно значилось следующее:

«Ваше превосходительство. Первая, вторая, двенадцатая линейные роты, второй отдельный артиллерийский дивизион и саперный батальон лейб-лейб-гвардии Его Императорского Величества Измайловского полка отбыл 24 июля сего года посредством железной дороги в Ваше распоряжение, согласно высочайше утвержденному плану.»

Ни хрена себе. А что я ними буду делать? Приемный штемпель был позавчерашний. С почтовой марки идиотски улыбался К.Э.Циолковский. Нет, ошибка. Никогда ни в чем (богопротивно) я не был (я — новорожденный) превосходительством.

И третье послание. Бланк. Наверху напечатано «Монтажная карточка», ниже «Объект» и вписано от руки «Ботанический сад». Потом графы «Сценар. метраж кадра… N9 кадра». А на обороте?

«Я здесь с 11 часов!!! Ужасно хочу рыбы и пива. Рыбу купить где — не знаю, а к пивному ларьку подходить неудобно. Бедная я, бедная! Пойду с горя к магазину «про вампиров» покупать. И вообще, где тебя носит?!»

Боже мой, что это, кому? Почему нет рыбы в Ботаническом саду? Какие колючие терновники сделали неудобным подход к пивному ларьку? Бедная она, бедная. Пошла, значит, даже «про вампиров» покупать. Потому что его (интересно, кого?) где-то носит!

Это — мне?

Боже мой, боже. Ну и денек, ну и привело родиться. Ну и времячко приспело. Я растерянно топтался босиком по родильной палате, почесывая жестом закоренелого бомжа заросшую шею. Определенно с чего-то надо было начать. Совершенно инстинктивно, никем специально не обученный, так же как новорожденный кенгуренок точно попадает в сумку, я поднял с кресла синий предмет, уверенно идентифицировал его как джинсы типа штаны, и точно попал в них ногами и без опоздания привел зиппер к конечной станции под пупком.

Затем уверенным и эффектным жестом стриптизера я вдел свой торс в то, что в душе назвал рубашкой. И даже огрел свое живое тело премодной курткой. Осталось прервать непосредственный контакт с матерью-землей (в данном случае с отцом-полом) и обуться. И обулся, чтоб мне пусто было!

На глазах у изумленного неба я, так, между мыслями, легкомысленно напевая и пританцовывая, проходил тяжкотысячелетний путь цивилизации от изобретения штанов до стриптиза, от идентификации личности до абсурдизации бытия. Из множества бесполезных предметов моего рождища-обиталища я выбрал несколько бумажек с тонким архитектурно-растительно-цифровым узором и со знаком испуганного оберега — профилем обызвествленного мертвого лысого человека. Я совершенно произвольно решил, что с таким оберегом, пусть это будут деньги — эквивалент стоимости товара, производственных отношений, материального состояния и еще чего-нибудь хорошего. Потом я снял с гвоздика матерчатый мешок с ручками и дал ему имя — сумка (для складывания каких-нибудь сумм). Потом я выглянул в окно вниз. Там было выстроенное по типовому тюремно-школьному проекту здание школы, где на перемене отдыхали, как сумашедшие, дети.

5

какая фраза! (прим. читателя).

6

вру (прим. автора).

7

генетическая память (научное прим.).