Катабазис

— Алимчик не подавал признаков лучшей жизни? — прервал Агасфер.

— Что?

— Я хотел сказать, что мне подсказывают отбитые в четырнадцатом веке почки — хватит ли нам двухсот пяти фунтов расплатиться за это пиршество?

— Ерунда, лейтенант, какая, право. Посмотри в меню — в сотню уложимся. Только справа налево смотри.

— Не учи ученого. Я по-арабски учился еще при Альмохадах. Тэ-экс, тэ-экс. Девушка, еще два кофе с ликером и хорош.

Я ходил бессмысленным толкаемым странником по базарам всей Дельты, оглядывался в портовых притонах Александрии, заглядывал за грани пирамид. Но ни в одном из городов Египта не было улицы Литвина-Седого, Птах его знает почему. Почему бы этому пресненскому райфюреру было не пострелять здесь? Но столько глаз и ног заставляли обернуться и все были не те, но…

— …сот восемьдесят фунтов.

Я вернулся в сей момент. Подозрительный и неприятный мой спутник сменил очки на лупу.

— Почему пятьсот восемьдесят фунтов? Как это получилось? Ведь в меню…

— Инфляция, — мило улыбнулся вежливый ротик словом, понятным на всех языках.

Среднее царство сменило Древнее. Новое — Среднее. Персы, Птолемеи, арабы, турки — очередь чудесных ребят и эта инфляция всех пропустила через разнузданную себя. Пять минут спустя тренированные вышибалы вышибали нас из ресторана, не взирая на ругательный ритуал Агасфера.

— Мы заслуженные ветераны войн и революций с правом на милостивое и милосердное обслуживание под эгидой Красного Креста, Серпа и Молота!

— Давай, давай. Вали отсюда, пока по шеям не получили во имя аллаха милостивого и милосердного.

— Я буду жаловаться Бутросу Гали в ООН. Он вас не пощадит.

— Вали, вали, голодранцы… Да это же русские побирушки! Эй-эй, перестройка, Горбачев, Калашников!

— Безобразие! — брызгал слюной Агасфер из-под мышки вышибалы. — Такого обслуживания я нигде за границей не встречал, клянусь восьмым слоном-земледержателем.

— Что-о? Вы слышали что он сказал? Полиция!!!

В магометанской кутузке, испокон веков считающееся зинданом, было адово: сыро, холодно, душно, жутко; клопы, полосатые, как тигры, вонючие, как иприт, огромные, как ифриты, нападали со всех сторон. Я отмахивался будто Илья Муромец на киевских рубежах, Агасфер быстро терял силы, Алим бегал по каирским подворотням, искал свою тетю… Ах да, я это уже сообщал. Нашим небом была грязная ржавая решетка, нашим солнцем и луной были подметки Абдуллы Гани, вертухая проклятого, стряхивавшего, как манну какую, сигаретный пепел нам на головы.

На втором часу ареста отверзлись небеса и по веревке в зиндан спустился пришелец в клопонепроницаемом гидрокостюме и в противогазе.

— Ваш дом турма и мир вашему дому, — прогудела противогазная коробка. — Я назначен адвокатом к вам, сволочам. Мое имя Али-Хасан Бронштейн-ага?

— Ага.

— Вот видите, гады — у нас демократия и права человека. Обещаю, что получите года по три, хотя, будь моя воля, расстрелял бы вас, клянусь Исмаилом, незаконорожденным сыном Ибрагима, мир с ними обоими.

— Да в чем нас обвиняют-то, уважаемый аквалангист, да живет ваш океан законности?

— А в том, мерзавцы, что нарушили первую статью Кодекса мироздания Арабской Республики Египет, которая гласит, заразы: «Плоская Земля с Египтом в самом центре стоит на четырех! (не на восьми, не на шестнадцати, ублюдки) четырех слонах — Гамаль Абдель Насер, Анвар Садат, Хосни Мубарак и Абдель Гамаль Нафер.» Откуда вы взялись, подонки мои бедные?

Через двадцать минут, вывернув наши души наизнанку, выкурив с нами дружеский косячок один на троих и пообещав скорые и безболезненные два года на строительстве пирамидальной усыпальницы Нафера, адвокат был выужен наверх.

Я закрыл глаза, сел, впитывая спинным органом чувств касание Земли. В моей короткой жизни хранились какие-то бесчисленные памяти, опыты, мимолетности и мимоползости. Мне было в земляной тюрьме, действительно лишь тонким слоем жареного мертвого кирпича отделенного от Матери-Могилы, мне было в этой тюрьме покойно. Почесывания и покряхтывания Агасфера за двоих говорили — жизнь есть, время движется. Но ровный запах гумуса, но то же, что и всегда тяжелое социальное давление, но сорок веков, покусывающие мое тело в разных местах, говорили — жизни нет. Каким бы рапидом заснять этот липкий гумус, так, чтобы фильм начался с первой упрямой и безмозглой плесени, уцепившейся на суше, и закончился Абделем Гамалем Нафером, рассказывающим норвежскому послу древний итонский анекдот? Получится кипяток, где только и лопаются пузыри — там Рамзес лопнет, тут Александр Македонский, там Саладин, тут Наполеон. И только могилы придают стабильность земному диску на спинах несчитанных ровнодышаших слонов на крышке загадочного фортепьяна. Могилы же дают жизнь росткам. Что там про зерно умершее? Вот именно. Да здравствуют могилы, источник жизни! И пирамиды, источник туристского бизнеса. Пирамиды тоже могилы. Так что мне было хорошо в зиндане. Только очень хотелось на волю.

— Эй ты, авантюрист, — разбудил меня созинданник, — ты не знаешь как «алеф» пишется? Хотел автограф оставить и вот… забыл.

— Откуда я знаю, — пришлось ответить и невольно оглядеться в неверном свете. Все стены были исцарапаны заключенными на всех языках. Сохранились кое-где даже древнеегипетские иероглифы, не говоря уже о демотике, рунах, китайских дацзыбао и инкских петельках. На русском было только одно слово, но самое знаменное, осеняющее наши фатальные головы. А справа знаменитому слову было приписано немецкой готикой «Agasfer und Fridrich Barbarossa — Freundschaft. A

— Агик, я что-то не понял У тебя же есть тут автограф.

— Да? А действительно. Во жисть. А Фридя-то как здесь очутился? Он же, кажется, досюда не дошел. Загадочно, но почерк мой.

Прошло еше несколько столетий. Солнце и Луна Гани выкурил пару раз. Наверху что-то случилось. Залопотали так много и громко, точно сразу все выиграли в лотерею, но кто-то больше других.

И вдруг, как во сне, спустилась лестница (не грязная адвокатская веревка), такая, что я даже перестал чесаться — обитая бордовым бархатом, с золотой бахромой, с такими же перильцами, украшенными по закруглениям головками четырех египетских слонов.

— Шма, Кузя, то есть, шма Исраэль Адонай Элохим, — прохрипел Агасфер и чуть не обрезался[61]. — Это лестница Иакова, клянусь моим километражем.

Но Иаков тут оказался не при чем. Сверху весь в праздничной улыбке, словно узбек перед пловом, словно Хрущев перед Асуаном, свешивался начальник тюрьмы генерал Яхъя Салах. Проклятый вертухай Абдулла Гани брызгал во все стороны духами из пульверизатора. Демократичный адвокат Али-Хасан Бронштейн-ага щедро сыпал нам на головы лепестки роз.

— Уважаемые господа. Администрация и весь личный состав, э-э, этого заведения, а также египетская юстиция приносят глубочайшие извинения за неудобства, доставленные вам в результате сущего недоразумения…

И все дальше в таких тонах и в таких выражениях, что сразу стало понятно, как важно хорошо учиться дипломатии, чтобы не получать в морду слишком часто, будучи работником права.

Нас обоих, не на шутку обалдевших, чуть не насильно взвели по чудо-лестнице из зиндана, тут же кинулись раздевать, дезинфицировать, мыть, одевать в свежесшитые прекрасные костюмы при галстуках. Наконец, когда нам уже вручили по огромному букету цветов, дипломатичный начальник тюрьмы вежливо тренькнул своим хрусталем о мой хрусталь с шампанским и с этим звуком пропел:

— Господа, драгоценные алмазы моего сердца Агасфер и Кузьма Политов, ах, господа, со счастливым вас освобождением провидением Божиим, силой ангельской, ах, ах…

И вспорхнув в немысленном фуэте, Яхъя Салах улетел куда-то, кажется на повышение.

Ну, а проклятый вертухай Абдулла Гани был проще. Неотразимым жестом сворачивая голову поддельному польскому скотчу, он сказал:

61

надо заметить, что Агасфер никогда и не был обрезан. Агасфер был с детства атеистом

и вполне мог именоваться не только вечным жидом, но и вечным монголом, вечным турком, вечным зулусом и т. д. (прим. ровесника).