Страница 19 из 40
— Это не вашего ума дело.
Вторую историю болезни она читала долго и внимательно.
— Что за небрежность, — сказала она, — почему у вас здесь «е» вместо «а»?
— Это «а». — Возразил я.
Она подняла голову и сурово изрекла:
— Врач обязан писать четко. Неразборчивый почерк врача либо признак его центропупизма, то есть уверенности в том, что ему плевать на остальных (а как можно быть врачем с таким мировоззрением?), либо симптом вопиющего невежества, желание неразборчивым почерком скрыть свою безграмотность и не утруждать себя учением.
— У меня разборчивый почерк.
— Почему вы написали «вогнутость влево» вместо того, чтобы написать «выпуклость вправо»? — Продолжала она, словно я не произнес ни звука.
— Это одно и то же.
— Запомните, молодой человек, в медицине и без того предостаточно неточностей. Поэтому пользуйтесь только точной терминотологией. Перепишите историю болезни.
Я не представлял себе, как вообще можно поднять руку на женщину. Но в эту минуту мне очень хотелось ударить ее. Переписать историю болезни! Три страницы убористого текста! При моей нелюбви писать! При постоянном дефиците времени!
Я переписал.
Профессор Фрумина читала еще более тщательно, чем в первый раз. И снова немыслимый пустячок дал ей возможность придраться ко мне и во второй раз заставить меня переписать историю болезни. Как я ее ненавидел! С невероятным трудом я сдержал свой гнев.
Я переписал.
Она что-то ворчала по поводу недобросовестности молодых врачей, в третий раз перечитывая переписанную мной историю болезни.
Так началась моя работа в клинике детской ортопедии.
Спустя несколько месяцев я узнал, что профессор Фрумина требовала от всех врачей, включая старших научных сотрудников, описывать детей, страдавших сколиозом, точно по образцу моей истории болезни.
На следующий день профессор назначила меня третьим ассистентом на свою операцию по поводу врожденного вывиха бедра. Это была тема ее докторской диссертации, о блестящей защите которой в институте говорили даже сейчас, спустя много лет.
Я держал ногу оперируемого ребенка и внимательно следил за каждым движением знаменитого профессора.
Нет, это не был блеск. Движения были мелкими, едва заметными. Мне казалось, что она просто ковыряется в ране, что она оперирует преступно медленно, ведь по ее вине ребенок лишнее время находится под наркозом.
Я вспомнил блестящую технику профессора-ортопеда, у которого начал свою врачебную деятельность, успев проработать в его клинике всего лишь три недели. Как красиво он оперировал! Результаты, правда, не всегда были идеалными. Но как приятно было следить за его движениями.
А Фрумина…Я не мог понять, почему ее считают крупнейшим специалистом не только в Советском Союзе, а даже в мире.
Руки мои устали, и я едва заметно изменил их положение.
Профессор Фрумина возмущенно посмотрела на меня:
— У, бугай, такой здоровенный, а детскую ножку не в состоянии удержать!
В течение четырех месяцев профессор неизменно назначала меня третьим ассистентом, когда она оперировала на тазобедренном суставе. И не дай Бог, если у меня дрожала рука!
До глубины души я был обижен тем, что она назначала меня только третьим ассистентом. Даже не вторым. Даже не держать крючки. И это после того, что в Первой клинике мне уже доверяли очень сложные операции. Правда, и в детской клинике я оперировал немало. Но на операциях по поводу врожденного вывиха бедра, которые делала профессор, — неизменно третий ассистент.
Я не сомневался в том, что профессор Фрумина за что-то невзлюбила меня, что она не только не пытается скрыть это, но даже получает удовольствие от демонстрации своего отрицательного отношения к новому клиническому ординатору. Возможно, хорошее отношение моего бывшего шефа, профессора Елецкого, было тому причиной?
Еще хуже было во время профессорских обходов. Палата номер семь, которую я вел, располагалась напротив ординаторской, и обход всегда начинался с нее.
В палате лежало двенадцать крох после операций на тазобедренных суставах. Я души не чаял в своих пациентах. Они отвечали мне любовью. И, тем не менее, еженедельный профессорский обход завершался моей публичной поркой.
Мне казалось, корень зла был в том, что обход начинался с моей палаты. Вероятно, считал я, Анна Ефремовна изливает на меня весь запас отрицательных эмоций и, разрядившись, продолжает обход уже в ублаготворенном состоянии.
Как-то я умудрился организовать обход, который начался с первой палаты. Шесть палат профессор прошла, не пролив ничьей крови, а я снова подвергся экзекуции.
Однажды, когда профессор уже абсолютно ни к чему не могла придраться в моей ухоженной и вылизанной палате, она вдруг остановилась в дверном проеме и, растолкав опешивших врачей, подошла к ребенку.
— Валенька, а зубки тебе сегодня чистили?
— Нет, Анна Ефремовна. — Ответила трехлетняя Валенька.
— По-че-му? — Спросила Анна Ефремовна, испепеляя меня взглядом.
Что я мог ей ответить?
— Безобразие! Какой вы к черту врач? Сегодня не проследили за тем, чтобы ребенок почистил зубки, завтра не проследите за тем, чтобы ребенка накормили, послезавтра забудете сменить гипсовую повязку!
Во время обхода, когда профессор покинула мою палату, так и не обнаружив повода для разноса, она уже в коридоре вспомнила, что я остался без порки, и спросила:
— Да, кстати, Оленьке вчера принесли передачу?
— Да.
— Кто?
— Бабушка.
— Вы говорили с ней?
— Конечно.
— А как вы к ней обратились? Как ее имя и отчество?
В сердцах я проклял моего мучителя. А она тем временем распекала меня:
— Какой вы интеллигент, если даже не знаете, как вести себя с пожилой дамой?
Только однажды, в первый месяц работы в Четвертой клинике мне удалось отыграться и болезненно ущемить самолюбие моего угнетателя. Во время разбора больных, говоря о поражении кисти ребенка, Анна Ефремовна заметила, что, поскольку мышца инервируется лучевым нервом…
— И локтевым нервом, — вполголоса добавил я со своего места.
— Вы что-то сказали?
— Да, я сказал, что оппоненс полици инервируется и локтевым нервом.
— Абсурд. Это лучевая сторона кисти. Где имение, а где наводнение.
— В этом и заключается великая мудрость природы, что все мышцы, обеспечивающие оппозицию большого пальца, инервируются одним нервом, независимо от того, на какой стороне кисти они находятся.
— Абсурд.
Я красноречиво промолчал.
— Абсурд. Не желаете ли вы пари?
— С удовольствием. Я просто не смел предложить.
— Килограмм конфет «Южная ночь»!
Я тут же спустился в библиотеку и вернулся с раскрытым анатомическим атласом. Все врачи клиники с интересом наблюдали за Анной Ефремовной, внимательно рассматривавшей иллюстрации и текст.
— Хорошо, — проворчала она наконец, — получите килограмм конфет.
С этого дня, говоря об анатомических образованиях, профессор Фрумина следила за моей реакцией, что, увы, не улучшало моего положения в клинике.
Так прошло четыре месяца. За это время я сдал два экзамена и дважды получил «отлично».
Не только наша клиника, а весь институт с интересом ожидал, как я сдам Анне Ефремовне экзамен по врожденному вывиху бедра.
Дело в том, что все экзаменаторы ставили мне только «отлично». Но профессор Фрумина еще никогда никому не поставила высокой оценки, принимая этот экзамен.
Она любила повторять, что отлично знает врожденный вывих бедра лишь Господь Бог. Даже она может сдать только на «хорошо», а самый способный ординатор достоен оценки «посредственно».
Поэтому понятен был интерес института к предстоявшему экзамену.
Ординаторская еще никогда не вмещала такого количества врачей.
Профессор, не прервав меня ни разу, выслушала пятидесятиминутный доклад. Когда я умолк, несколько врачей беззвучно зааплодировали, демонстрируя свое одобрение. Профессор недовольно посмотрела на них.