Сильные

– Пусть, – объяснил Нюргун. – Пусть дерется.

– Она же убьет тебя!

Нюргун пожал плечами:

– Буду держать. Пока смогу, буду держать.

– Кого? – спросил я. – Кого ты будешь держать?

Он не ответил.

– Куо-Куо? Или, – я указал на дыру, – эту дрянь?

– Ему нельзя драться, – вмешался дядя Сарын. – Даже если он просто будет удерживать твою дочь, Кытай, даже если ему хватит сил… Это конфликт, понимаете?

Мама кивнула. Умсур кивнула. Кивнула тетя Сабия.

– Нет, – сказал я. – Не понимаю.

– Конфликт, – дядя Сарын ударил кулаком в кулак, и я всё понял. – Ему нельзя ни с кем конфликтовать. Драка, состязание, любое соперничество. Ты видишь его сердце, Юрюн? Да?!

Настала моя очередь кивать:

– Вижу.

– Время горит в звездах, дружок. Наше время горит в твоем брате. Что из этого следует? Что?!

– Он – звезда, – пробормотала тетя Сабия. – Свет и жизнь.

– Приблизься, – добавила Умсур, – и сгоришь.

Мама заплакала.

– Ему следует находиться в покое, – дядя Сарын налил себе чашку кисляка, выпил залпом. – Он должен спать. Спать там, спать здесь. Там – лежа на больничной койке, здесь – стоя у оси миров. Время должно гореть в нём медленно, очень медленно. Освободившись, он проснулся, и время полыхнуло костром. Что случается со звездами, если нарушается баланс процессов? В звездном ядре образуется черная дыра…

– Как в Нюргуне? – я подался вперед.

– В черной дыре, дружок, нет хода времени. Всё выгорело, до последней щепочки. Пепелище, угли да зола. Зайди туда – пропадешь. Подойди ближе, чем следует – пропадешь. Возьмут тебя за шкирку, бросят за горизонт…

– Горизонт событий?

Дядя Сарын долго смотрел на меня. В какой-то момент мне даже почудилось, что он сейчас откроет глаза.

– Дружок, – вздохнул он. – Ну ты и дружок! Да, горизонт событий. Откуда знаешь?

– Видел, – объяснил я.

– Где? Когда?!

– Буря хлестнул его молниями. Молнии ушли в дыру… Пустоши, дядя Сарын. Выжженные пустоши и горизонт, из-за которого нет возврата. Говорю же, видел.

– Теперь ты понимаешь, почему ему нельзя вот так? – Сарын-тойон еще раз ударил кулаком в кулак. – Дыра растет, и однажды…

– Она расширится? Станет боотуром?

– Да, боотуром. А значит, выйдет из подчинения. Ты освободил Нюргуна, он освободит её. Вернее, он станет ею – весь, целиком. Хара Сурэх[145], Боотур-дыра! Кому тогда выпадет срок бежать по выжженным пустошам? За горизонт событий?

Мне почудилось, что кроме нас двоих здесь нет никого, даже Нюргуна. Дядя Сарын, ты что, ждешь от меня решения? Одобрения?! Я уже освободил Нюргуна – к добру, к худу ли; я больше не хочу решать!

– Его можно вылечить? – спросил я.

– Да, дружок. Но боюсь, лечение тебе не понравится.

– К нему надо позвать знахаря? Шамана?

– Его надо вернуть в гору, к столбу. Приковать заново и оставить в покое. Мы не можем всегда быть сильными, мальчик мой. От этого мы покрываемся трещинами[146]. Прими мои слова, как горькое лекарство, согласись с ними. И я обещаю тебе…

Я встал. Слабак, я стоял сильным.

– Нет, – сказал я.

– Почему? Ты хоть представляешь…

– Нет, и всё.

Позже я перебрал тысячу доводов, почему нет. Доводы были вескими, убедительными. В них звучали правда, честь, долг, глупость, ответственность и безответственность. Я не стану их вам пересказывать. Мне они и самому не слишком нравятся. Нет, и всё, и хватит об этом.

– Тогда я могу, – дядя Сарын выразительно дернул веками. – Ну, ты знаешь, что я могу. С одной Кыс Нюргун я, пожалуй, справлюсь. А там будет видно…

– Нет, – произнес Нюргун, и я узнал свой голос. – Нет, и всё.

– Почему же?!

– Нельзя, – объяснил Нюргун.

4. Поле для праздников

Сопки тонули в тумане. Лишь острые макушки торчали из мути, зыбкой смеси молока и грязи, напоминая шлемы боотуров, сотни лет назад увязших в трясине. Шлемы проржавели, заросли́ мхом и травой, но все еще пугали рассвет. Жалкий трус, он медлил, прятался за горным хребтом. То ли мы поднялись слишком рано, то ли время, горящее в груди Нюргуна, шутило свои несмешные шутки.

Снаружи нас встретили запахи травы, давленой копытами, и свежего навоза. Я поскользнулся на влажном конском яблоке и едва не упал. Долина Сайдылык[147] выглядела чистым разорением, как после набега орды адьяраев. В некотором смысле, так оно и было, а то, что вместе с адьяраями сюда набежали и солнечные айыы, картину не улучшало. Нашествие аукнулось долине грудами мусора, золой бесчисленных кострищ, уймой навоза, над которым уже вились и жужжали мухи. Истоптанная, исковерканная земля, останки временных жилищ, обрывки шкур, порушенные урасы, обгорелый остов юрты…

К счастью, хозяйства местных улусников, видневшиеся поодаль, не постигла участь лагеря буйных женихов. Всё, по большому счету, уцелело. Разве что скотины поубавилось: поди прокорми такую ораву! Хрипло залаял пес – и поперхнулся, умолк, словно устыдившись: чего это я? На лай из юрты выбрался хозяин – без штанов, в рубахе ниже колен – мазнул по окрестностям хмурым взглядом. Сколько ж это работы предстоит, а? Может, лучше вернуться, сон досмотреть…

Я бы тоже хотел вернуться, но мне было нельзя.

Она стояла на том самом месте, где осталась ждать вчера. Затылок, лопатки, ягодицы, пятки – в струночку, приклеены к столбу-невидимке. Полагаю, за всю ночь Куо-Куо даже не пошевелилась, не сменила позы. Из всех, кого я знал, так мог один Нюргун. Теперь, выходит, не один. Мой брат обогнал нас, встал напротив женщины: босой, голый по пояс, в измятых ровдужных штанах до колен. Почуяв движение за спиной, с раздражением дернул плечом: не лезьте!

Мы и не лезли.

Женщина моргнула. Проснулась? Нет, она же теперь не спит.

– Ты!

В восклицании смешались ярость и радость.

– Люблю, – бесстрастно произнес Нюргун.

Теперь я понял, что он любит. Нет, не битвы. И не что – кого.

– Илбис Кыыса, – Умсур ела глазами вчерашнюю Куо-Куо. Жесткий прищур исказил лицо удаганки, вызвав в моей памяти морду жуткой птицы эксэкю. Сестра видела что-то, недоступное нам. Имя Девы Войны, трехгорбой вороны, пьющей кровь раненых, она произнесла с содроганием. – Одержимая? Нет, вряд ли. Алатан-улатан! Как же я сразу…

Умсур вскрикнула, как от боли, когда боотурша без лишних слов сорвалась с места и кинулась к Нюргуну. По дороге она облачалась в доспех со скоростью, ужаснувшей меня. Бег Куо-Куо должен был сотрясти алас сверху донизу, но земные корни остались спокойны. Казалось, новоявленная Кыс Нюргун мчится, не касаясь земли. Она бежала и росла, росла и бежала, отчего мнилось, что женщина приближается гораздо быстрей, чем в действительности.

Три шага. Три стремительных шага. В руке Кыс Нюргун возникло копье: стальная пика с хищным граненым острием. Тусклый блеск в предутренней дымке – это копье холодной молнией ушло в полет. Какой там полет?! Единый краткий высверк соединил набегающую боотуршу с Нюргуном, обратившимся в камень.

– Люблю, – повторил Нюргун.

Он сделался больше. Черная воронка жадно распахнулась в его груди, и гигантскую стальную иглу как языком слизнуло. Копье исчезло в дыре без следа. Нюргун качнулся, но устоял. Он продолжал увеличиваться. Оружие? Доспех? Их не было. Края черной дыры курчавились завитками дымной копоти, облизывали ребра, ясно проступившие под кожей, шершавыми язычками аспидов: ещё! дай нам ещё!

Кыс Нюргун дернуло вперед, словно кто-то ухватил ее за волосы и рванул изо всех сил. Женщина споткнулась на бегу. Так дергало Кылыса Лэбийэ перед тем, как разорвать пополам. Лицо Кыс Нюргун озарилось недоумением, и я узнал прежнюю Куо-Куо. Она пряталась в боотурше, рвалась на свободу, как черная дыра в груди Нюргуна!

145

Черное Сердце.

146

Сарын-тойон цитирует пьесу Рональда Харвуда «Костюмер».

147

Местность, где располагался алас Первых Людей.