Сильные

Сон попятился.

Не бойтесь. Я сказал им: не бойтесь.

Сон застонал.

Ты будешь защищать маму, велел Юрюн. Защищать Айталын. Понял? Я кивнул: понял. Я сказал: люблю. Сказал: буду защищать. Сказал: если что, зови.

Услышу. Приду.

Сон юлил, вертелся вьюном. Пытался вырваться из окружения. Вокруг могучего Уу-тойона смыкалось кольцо Нюргунов: тот, что обещал защищать, тот, что кивнул, тот, который признался в любви, тот, который произнес «не бойтесь». Последним в драку вмешался Нюргун с наковальни. «Ты сильный, – крикнул он далекому брату, надеясь, что Юрюн услышит, а сон испугается. – Ты сильнее меня. Хочу быть таким, как ты. Буду таким, как ты.»

И добавил: «Я потерплю.»

Если невовремя прервать боотурский сон, время отомстит. Ноги, подумал Нюргун. В прошлый раз я заплатил ногами. В этот раз… Когда звезде не хватает времени, чтобы гореть, сердце ее превращается в черную дыру. Ничего, ладно. Сказал же, что потерплю.

Сугроб встряхнулся лесным дедом, чью спячку нарушили.

7. Не жизнь, а праздник

– Ар-дьаалы[121]! Уже вечер?!

Усох я только во дворе. Всю дорогу топал боотуром: по черному склону, через горелый лес, по скальной тропе, круто взбиравшейся к Уотову дому. Я не хотел усыхать. Я очень-очень не хотел усыхать. Мне нравилось быть сильным. И я находил повод за поводом, чтобы оставаться сильным – один другого убедительней. Как мохнатого наверх затащишь? А мохнатого с рогатым? А мохнатого с рогатым, и ворюгу впридачу? Взвалил я двуногую ящерицу на плечи, ухватил обе волокуши с добычей – и попер. Добрались, глядь, а кругом вечер! Поздней позднего: двор укутали тени, лиловое небо набирает густоту, из-за клыкастого хребта лезет щербатая луна.

Я-то был уверен – едва за полдень перевалило!

– Вечер, – Чамчай хмурилась, что-то подсчитывала на пальцах. – Хорошо хоть, сегодняшний. Могли и послезавтра вернуться…

На меня она не глядела. Я тоже смущался, но не удержался, переспросил:

– Послезавтра? Это как?

– Никак. Лишь бы не позавчера. Тебе хочется в позавчера?

– Нет!

Я вспомнил, что творилось позавчера, и вздохнул:

– Лучше послезавтра. На послезавтра мы хоть еды натаскали…

– Натаскал он! А разделывать Белый Владыка должен?

Сердится. За что? Сама же напросилась! Не пойму я этих женщин, хоть тресни! Я и себя-то, человека-мужчину, не всегда понимаю, а уж женщин и подавно! Вот скажите, отчего мне стыдно? Чего стыдиться, а? Уши горят-полыхают, и щеки за компанию. Хорошо, в темноте не больно-то разглядишь.

Вознамерившись исправить это досадное упущение, Чамчай метнулась в дом и вернулась с пылающим факелом. Я прикрыл глаза ладонью, щурясь от яркого света, и рассек бровь проклятым когтем.

– Убери! Мешает.

– Как ты добычу свежевать будешь? Наощупь?

– Я в темноте вижу.

Думаете, вру? Прошлой ночью моргал, таращился, а сейчас прозрел? Сказать по правде, я не знаю, что вам ответить. Наверное, ночь на ночь не приходится.

– А ты полон сюрпризов, женишок!

Насмехается? Вроде, нет. Спросить у нее, чего я полон? А-а, не хочу. И так слышу, что каких-то гадостей…

– Держи!

Чамчай протянула мне разделочный нож – Уотов, судя по размерам. Протянула рукоятью вперед, но это не помогло. Резко! Быстро! Слишком резко!..

Враг! Нож!

Нападает!

Плохой! Плохая!

Убью!..

Стыдно. Стыдно. Очень стыдно!

Природная стремительность в очередной раз спасла Чамчай. Отскочила, отбежала, и я со скрипом усох. А вдруг однажды не успеет?

– Наша песня хороша, – пробормотала удаганка. – Начинай сначала…

Она сделалась черней неба и надолго умолкла. Так мы и взялись за работу: молча, разойдясь шагов на пятнадцать, чтоб наверняка. Я свежевал и разделывал туши, начав с мохнатого детеныша. Куски отволакивал на ничейное место между нами и складывал на ветхий кусок ровдуги – его Чамчай принесла из дома. Когда я возвращался к туше, удаганка вслух считала до десяти, затем подходила, придирчиво осматривала куски, что-то подрезала – не ножом, когтями! – а то и перекусывала в узких местах, после чего уносила мясо в подземелье, на ледник.

Может, я и правда больной? Ведь только-только любились с ней! Так любились, что горы тряслись – от зависти! И вот опять кидаюсь… Это нож виноват. Если бы не нож, я бы не кинулся. Или кинулся, но за другим. И горы бы опять затряслись…

– А-а, дьэ-буо! Добытчики!

Надо мной воздвигся Уот. Подкрался он на удивление тихо, я и не заметил, и забоотуриться даже не подумал. Чудеса!

– Это Чамчай. Я тащил, и всех трудов.

– А кто зубастого пристрелил?

Надо же! Про ящерицу я забыл.

– Ну, я…

– Люблю! Обоих люблю! Семья, да.

– Ты, главное, можешь теперь за невесту не беспокоиться.

– За невесту? Беспокоиться? Зачем?

Наша песня хороша, вспомнил я слова Чамчай. Пришлось все объяснять Уоту заново: про невесту, про тварь-людоедку…

– Ворюга, – закончил я. – Убил!

– А-а-а, буйа-буйа-буйакам! – Уот пошел в пляс. – Бай-да! Бай-да! Зять! Люблю!

И произнес невероятное:

– Давай, помогу!

Втроем дело пошло веселей. Семья: брат, сестра, муж сестры… Не муж? Жених? После сегодняшнего – считай, муж! А что Чамчай хмурится, так это ничего. Она отходчивая. И это… Бойкая. Самая бойкая. Свежуя ворюгу, я сам не заметил, как вместо ножа поддел шкуру отросшим когтем. Удобно! Может, оно и неплохо – быть адьяраем? Коготь, кстати, заметно вырос. Второй, на безымянном пальце – тоже. На указательном третий наметился. Ну, когти, и что с того? Была у Юрюна Уолана одна семья, станет другая. Обычное дело. Уот на Жаворонке женится – сама ведь сказала, что за Уота пойдет? По доброй воле. Кто я такой, чтоб ее отговаривать? Я на Чамчай женюсь. Привыкну немного – и женюсь. Зайчик? А что – Зайчик? Посидит на цепи, Уот его и выпустит. Будет драться, с кем захочет, в свое удовольствие. На Зайчикову долю слабаки тоже найдутся. Охотиться станет, мохнатых в лоб бить…

Нюргун? Он, похоже, без меня отлично справляется. Эсеха запросто пришиб! Дядя Сарын говорил: «Ты – его ось, он – твой пленник. Ты не освободил его, ты его переприковал.» Вот, освободил. Нюргун большой, сильный. Вольная птица! И дом у него есть, крыша над головой. А я тут останусь, внизу. Папе с мамой весточку пошлю, на свадьбу приглашу. У нас с Чамчай дети пойдут. Чамчай умная, будет мне советы давать – не хуже дяди Сарына. Объяснит, что делать, куда идти, как поступать. А я буду слушать и слушаться. Не надо с Уотом драться, погибать не надо, спасать никого не надо…

Дядя Сарын. Тетя Сабия. Я обещал.

Не смог. Не спас. Слабак.

Что ж теперь, данное Уоту слово нарушить? Без толку костьми лечь? Ради чего? Кому от этого лучше будет? Ну хоть кому-нибудь? Скажите, а?!

– Вы тут это… Дальше сами, кэр-буу!

Уоту быстро надоело трудиться. Он оторвал от ворюги полосу сырого мяса, затолкал ее в пасть и принялся жевать, громко чавкая и пуская кровавые слюни.

– Спать, – плямкнул он. – Спать хочу.

И убрел в сторону конюшни. Оттуда долетел скрип арангаса: адьярай взбирался на любимый ездовой помост. Вскоре скрип заглох, утонул в громовом храпе. Я покосился на Чамчай: все еще сердится?

– Тебе не понравилось?

– Что?

– Ну, со мной… Не понравилось, да?

– Дурачок…

Айталын, вспомнил я. Интересно, дождется ли кто-нибудь от моей младшей сестры с ее вечными «дураками» такого ласкового, такого смертельно обидного «дурачка»?

– Ты не юли! – растерянность и смущение я спрятал за грубостью, как тело прячут за броней доспеха. – Тоже мне Куо Хап-диэрэнкэй[122]! Ты прямо отвечай: не понравилось?

– Понравилось.

– И всё?

– А чего ты еще хочешь? Ты спросил, я ответила.

121

Возглас удивления (в зависимости от интонации, может также выражать пренебержение). Чаще встречается в начале песен боотуров-адьяраев.

122

Красавица Вертлявая. Хап-диэрэнкэй – букв. «хватающая, приплясывая».