Розаура Салседо

Два дня не более прожил Борха в последнем убежище папы Бенедикта, а ему казалось, что он уже пробыл там множество месяцев.

В замке на холме жил в течение восьми лет, продолжая оставаться на своем престоле, всеми брошенный папа. Несмотря на последнее обстоятельство он до последнего дня внушал страх тем, которые делали вид, будто пренебрегают им.

Когда дон Хаиме, король аррагонский, завоевал Валенсию, он отдал Пеньискола Тамплиерам, а после того как орден их был уничтожен, укрепленный морской замок перешел к ордену де-Монмеза, только-что учрежденному аррагонскими монархами с тем, чтобы они сражались с андалузскими маврами, охраняя Валенсийскую границу.

Глава ордена уступил Бенедикту XIII Пеньискола и его замок. Папу окружала в Пеньискола только небольшая группа старых друзей, оставшихся ему верными. Войско аррагонского короля расположилось лагерем на берегу моря, неусыпно наблюдая за Пеньискола, чтобы никто не мог ни войти, ни выйти из города и не мог снабдить его жителей съестными припасами. Только когда, после смерти Фердинанда, его сменил Альфонс, его сын, – тот допустил свободный пропуск всяких припасов на полуостров.

Папа Мартин V, избранный вскоре, был очень озабочен тем, что Бенедикт XIII все еще жив. Чтобы покончить с ним раз навсегда, он послал в Аррагонию одного из самых близких к себе доверенных лиц, кардинала Адимари. Кардиналу было поручено вырвать с корнем раскол в тех местностях, где он еще сохранился; уничтожить Бенедикта, каким бы то ни было способом, сообразно с политическими теориями того времени, признававшим законными государственные преступления.

Адимари вскоре убедился, что взять дона Педро в его убежище было невозможно. Сначала Бенедикту делали самые блестящие предложения от имени Мартина V. Но старец еще раз повторил, что он законный папа и не может принять никакого подарка и никаких милостей от своих врагов. В своем уединении дон Педро продолжал ждать торжества справедливости.

Тогда кардинал Адимари счел, что настало время свести со сцены долголетнего врага.

Как все очень старые люди, дон Педро был весьма умерен в еде, но любил сладости. После обеда он обыкновенно уходил в маленькую одноэтажную башенку, из окон которой виднелось Средиземное море. Там, сидя в кресле, он созерцал лазурную бесконечность и комбинировал разные морские экспедиции против своих врагов.

На столе рядом с папой ставили ящички со сладостями. К этим ящичкам прикасался только его доверенный камереро, который всегда хранил их под замком.

Камереро этот был старый каноник из Сарагоссы, которого звали Доминго Далава.

Монах Паладио Калвет вошел в заговор с Далава и передал ему дозу мышьяка, доставленного, как он потом сознался, когда его пытали, самим легатом кардиналом Адимари.

Старец съел, как всегда, свою порцию сладостей, и вскоре почувствовал симптомы отравления. Все думали, что он умрет, но этот необычайно живучий человек был спасен после нескольких часов обмороков и рвоты. Через несколько дней Бенедикт поправился, и никто не подозревал отравления и не исследовал сладостей.

Но камереро Далава неосторожно выдал самого себя. Попытка отравления была до того явная, что все возмутились, даже враги папы. Следствие и процесс не оставили никакого сомнения в вине делегата Мартина V. Далава обвинял монаха, передавшего ему яд; а монах заявил, что получил его от кардинала Адимари. Монаха присудили к сожжению на костре, что и было исполнено.

После этой попытки отравления враги Педро де-Луна оставили его в покое. Казалось, что папа-мореплаватель так же вечен, как и море.

XI. О том, как сеньора де-Пинеда сделала маленький крюк по дороге в Париж

Широкая красочная аллея спускалась к Средиземному морю. Это был непрерывный ряд цветущих плоскогорий, покрытых голубыми, красными, фиолетовыми, желто-золотистыми цветами; они кончались только в скалах прибрежья.

А по ту сторону этой многоцветной дуги обширный сад раскидывал свою листву, пропуская лазурь моря и неба между колоннадами стволов, обвитых вьющимися розами. На вечно-зеленом фоне сада выделялась мраморная белизна фонтанов и статуй.

Солнце, играя пятнами по земле, пробуждало какую-то беспокойную жизнь. Бабочки носились в пространстве, точно воздушные цветы. Звучало далекое и настойчивое воркование невидных голубей; в бассейнах фонтанов плавали ярко-красные и золотые рыбы, преследуемые собственными тенями цвета черного дерева. Цветов было таксе обилие, что сад казался садом с другой планеты, где растительность была вся из лепестков и благоуханий. Земля, о которой заботились, как о предмете роскоши, давала растения чудовищных размеров, испускавшие благоухания сладкие, благоухания острые, благоухания знойные. Тысячи птичек с нестройной и веселой настойчивостью пели, опьяненные весенним воздухом, пока не угасал свет. В глубине широкого прорыва, разделявшего сад, по ту сторону аллеи, проглядывал кусочек Средиземного моря, почти всегда пустынный, словно озеро лазури и золота.

Розаура каждый вечер приходила в этот уголок, позади своей великолепной виллы.

Первые дни ее приезда были для нее полны радости и энтузиазма. Она жаловалась на нелепости людей; осмеивала рабство тех, кто живет и подчиняется инициативе других. Ни разу еще не бывала она в своей роскошной вилле весной. Когда в ее саду начинали вянуть искусственно выведенные и анемичные зимние цветы и сад покрывался другими, более великолепными, Розаура возвращалась в Париж, чтобы не оставаться одной. Она следовала за всеми теми, которые покидают в апреле Лазурный берег, как место, уже потерявшее свою притягательность.

Она восхищалась теперь своей собственностью, точно видела ее впервые. Каждый день находила она то скамью, которая ей особенно нравилась, то уголок с беседками из роз, о существовании которых она даже не подозревала. Часами наблюдала она за капризными движениями китайских рыбок, о которых, после краткой дани восхищения при покупке, успела забыть. Наблюдала с детской радостью, как шмыгают эти маленькие чудовища с их телескопическими глазами и широкими, прозрачными юбочками балерин, которые они медленно тянут за собой.

Несмотря на такие удовольствия, жизнь Розауры не была удобна. Этот большой дом нуждался в многочисленной прислуге, которую она и держала зимой. Семьи двух садовников старались теперь неумело прислуживать ей, и она казалась себе жилицей в собственном доме. В салоне, большой столовой и других комнатах мебель и лампы стояли в чехлах, запертые решетчатые ставни создавали зеленый полумрак.

Несмотря на все неудобства, Розаура была довольна своим пребыванием здесь и поздравляла себя с тем, что бежала из Парижа. Почта приносила ей письма или почтовые карточки Борха, которые она читала и перечитывала, сидя на террасе, с морем направо и цветочным каскадом у ее ног.

– Бедный юноша! Посмотрим, что это он пишет сегодня?

Так говорила она в первые дни. Потом, узнавая письмо испанца, по надписи на конверте, она откладывала его в сторону, просматривая с мучительным беспокойством остальную часть своей переписки. Письмо, которое она, начиная с Марселя, ждала, все не приходило. Такое пренебрежительное молчание ранило ее гордость и начинало придавать тоскливую монотонность уединению, на которое она добровольно себя обрекла.

Вскоре охладев к внезапно вызвавшему ее восторг саду, она стала проводить вечера вне его. Колесила по Лазурному берегу в поисках приятельниц и развлечений. В отелях Ниццы, где танцовали в часы чаепития, она видела только молодые и незнакомые ей лица. Почти все ее друзья уехали в Париж, Лондон, Нью-Йорк. В салонах казино Монте-Карло она толкалась меж равнодушной толпой путешественников, останавливавшихся там на один вечер, не более, и затем продолжавших свой путь, игроков, погруженных в свои комбинации, искателей приключений, алчущих выгодных встреч. Ее приятельниц там также не было.

Чтобы заняться, она стала играть, неизменно проигрывая. Это еще хуже расстроило ее нервы. Она могла проигрывать большие суммы без риска для своего состояния, но в данный момент проигрыш казался ей грубым вызовом судьбы. К тому же она вообще привыкла к лести и к успеху в жизни.