Семь месяцев

— Хм. Ну, тогда я тоже не знаю, Ми… Эмори.

На одно маленькое мгновение я закрываю глаза, стараясь не взорваться от гнева. Почему она никогда не может воспринимать меня всерьёз? Я привыкла, что родители называют меня именем сестры. Но меня бесит не то, что она чуть не произнесла Милли вместо моего имени, а то, что если бы вместо меня действительно была Милли — мать спрыгнула бы с этого чертового дивана и попыталась выяснить, откуда, черт возьми, взялся этот конверт.

— Может у Милли есть подруга, которая могла что-нибудь знать? — спрашиваю я, пытаясь совладать с эмоциями

— Может быть, эта девушка Кейтлин. Милли всегда обращалась к ней, когда ей что-то было нужно. Хотя она оказывала на Милли дурное влияние. У этой девушки были «люди», что бы это ни значило. Милли всё время так говорила.

Люди. У Милли были люди. У неё были «друзья», которые прикрывали всякое дерьмо. Боже, она заставила меня всё скрыть. Каждый раз, когда Милли делала что-то, из-за чего у неё могли быть неприятности, я поручалась за неё. Я либо брала вину на себя, либо говорила, что Милли была со мной весь день напролёт. У неё никогда не было неприятностей, потому что у этой девушки всегда была я, чтобы подтвердить её ложь.

— Бабуля, смотри! — Брук запрыгивает на колени моей матери, и так неожиданно, что эта женщина переводит взгляд от драгоценного телевизора и смотрит на свою внучку.

Пока Брук показывает моей матери фотографию, которую Майлз разрешил ей оставить, я замечаю, как пульсирует вена на её шее, определенно от гнева. Каждый раз, когда я пыталась зайти в комнату своей сестры после её смерти, моя мать говорила «нет». Мне не разрешалось прикасаться ни к чему, что принадлежало Милли. Представьте, что чувствуют люди, заходящие в комнату, которую не открывали почти пять лет, когда обнаруживают, что вещи из этой комнаты раздают.

Наверное, мне следует посочувствовать ей. Но я этого не делаю.

— Кто тебе это дал, Бруклин?

— Папочка, — жизнерадостно отвечает Брук. — Папа сказал, что это мама, — она наклоняется ближе и шепчет, — но я думаю, что это Мэмори.

Моя мать никогда бы не накричала на Брук. Может быть, она и повысила бы голос, но она не стала бы доводить Брук до слёз, не говоря уже о том, чтобы сказать ей, что она не права. Для неё Брук — святая. Так оно и есть. Но когда мать ставит Брук на ноги и говорит ей пойти найти отца, я знаю, что она находится на грани, чтобы накричать на всех.

Как только Брук оказывается у лестницы, мать встает и поворачивается ко мне. Её голос полон горечи и яда, когда она говорит:

— Если ты не разведёшься с Майлзом, я найду способ развестись с вами обоими.

— Что? — женщина, которая говорила, что развод невозможен даже в случае предательства, сейчас говорит мне развестись.

Если бы она сказала это несколько недель назад, возможно, я бы сказала: «Хорошо, я подпишу документы о разводе прямо сейчас», но теперь я не хочу… Разводиться с Майлзом… Я не уверена почему, но мне не хочется делать это в ближайшее время. Или когда-либо ещё. Нет, никогда… Или, может быть…? Я не знаю.

— Он — дурное предзнаменование. Посмотри, что с тобой случилось. С тех пор как ты вышла за него замуж, в твою жизнь продолжают приходить только несчастья. Сначала ты вышла замуж за мальчика по вызову, потом от него же забеременела, потолстела и стала нежелательной для подиума. Никто больше не хочет с тобой работать. Теперь тебя преследуют, а твоё агентство выгнало тебя, тогда…

— Я никогда не упоминала об этом, — перебиваю я, — Мама, откуда ты знаешь об агентстве? — я проигнорировала комментарии о моей беременности и о том, что это разрушает мою карьеру, и о том, что Майлз здесь виноват. Он не мальчик по вызову, по крайней мере, я начинаю в это верить.

— Ты упоминала об этом, я уверена. Откуда еще мне знать?

— Об этом я тебя и спрашиваю.

Я никогда ей не говорила. Я не сказала ей, потому что единственный человек в моей жизни, знающий об этом — это Майлз, а он не стал бы рассказывать моим родителям. Тем, кто всё ещё злится на него без всякой причины.

Они любили его до того, как появилась я. До того, как появился человек, пытавшийся разрушить его жизнь.

— Я разговаривала с Диего, — говорит она, теперь глядя на меня с чувством вины на лице. Лгунья. — Он попросил меня убедить тебя сделать аборт, потому что эта беременность разрушает твою жизнь.

— Так, значит, причина во мне, да?

— Что ты имеешь в виду? — она делает шаг ко мне, но я тут же отступаю назад.

— Когда Милли сказала тебе, что беременна, ты была рада за неё. Не очень счастлива, но ты поддержала её. Сказала ей, что всё будет хорошо, ведь по всему миру происходят миллионы подростковых беременностей, поэтому она не единственная и всё в порядке. Но я прихожу к тебе в возрасте двадцати одного года, говорю тебе то же самое, и ты начинаешь ненавидеть меня больше, чем когда-либо. Ты ходишь и слушаешь, как мой агент говорит тебе, что я должна сделать аборт. Гребаный аборт, мать твою!

— Всё равно уже слишком поздно, — раздражённо бормочет она себе под нос. Её вообще не волнуют мои чувства. Моя собственная мать не поддерживает меня, и это заставляет меня чувствовать себя ужасно.

— Я никогда не буду достаточно хороша для тебя, не так ли?

Мама закатывает глаза, снова пытаясь подойти ближе, но на этот раз я отхожу в другой конец комнаты, создавая между нами больше пространства.

— Милл…Эмори. Послушай…

— Я никогда не смогу сравняться с Милли. Что бы я ни делала, я никогда не буду достаточно хороша. Я никогда не буду ею, мама! Даже пытаться не буду быть ею только для того, чтобы понравиться тебе. Я и вполовину не такая хорошенькая, как она. Я не слушаю тебя так, как слушала она. Я не повинуюсь тебе так, как повиновалась она. Вот почему ты меня терпеть не можешь, верно? Потому что я не твоя марионетка. Независимо от того, насколько сильно я стараюсь угодить тебе, я никогда не буду достаточно хороша в твоих глазах, потому что ты не можешь контролировать меня.

— Не будь смешной, Ми…

— ЭМОРИ! — я кричу на нее. — Меня, блять, зовут Эмори. Ты дала мне это имя. Почему ты не можешь вспомнить мое чертово имя?!

— Я знаю твое им…

— Ne pleure pas, Brooke[21 ].

Мать подпрыгивает, услышав голос Майлза, и прижимает руку к сердцу, как будто его присутствие действительно напугало её.

Я надеюсь, что так оно и было.

— Pourquoi elles crient?[22]

— Я не знаю, малышка, — отвечает Майлз. Я не уверена, что спросила Брук, но, судя по выражению лица Майлза, он просто не хочет ей говорить. — А теперь перестань плакать, ладно, маленькая обезьянка?

Он держит её в своих объятиях, вытирая слезы. Он не обращает внимания на то, что мы с мамой пристально смотрим на них, наблюдая.

Я всегда замечала в Майлзе одну вещь: когда дело доходит до Брук, он бросает все свои дела, чтобы быть рядом с ней. Возможно, он даже нашел бы способ пересечь океан за час, просто чтобы быть рядом с ней в момент, когда она нуждается в нём больше всего.

За это я искренне им восхищаюсь. Наблюдая за тем, как Майлз становится замечательным отцом, я чувствую, как что-то внутри меня успокаивается. Может быть, я боюсь, что не смогу быть отличной матерью для своего ребенка, потому что я понятия не имею, как быть родителем. Особенно учитывая, что мои родители оказались не самыми лучшими.

Возможно, наблюдение за ним каким-то образом показывает мне, какой я хочу быть со своим собственным ребенком. Я хочу, чтобы у него была такая же связь как с Брук. Безусловная любовь. Брук знает, что она может обратиться к своему отцу в любое время, и я почти уверена, что она в курсе, что он бросил бы всё ради неё. Это действительно впечатляет меня.

Когда мне было четыре, я была слишком напугана, чтобы сказать родителям, что случайно описалась в свою постель. Они наверняка бы накричали на меня. Когда же Брук делает это, она просто говорит Майлзу и знает, что ничего не случится. Она знает, что всё в порядке.