Проклятие клана Мирольд

Отец не знал, что Мира, давно покинувшая родной дом, вдали от всего этого кошмара расцвела, превратилась в зрелую девушку, и в тот год, выносила своему мужу долгожданного сына. Она решила, что кошмар позади, что зло больше не коснется ее. Однако смена имени не помогла ей скрыться. В жилах ее младенца текла кровь Мирольдов, и одним только этим невинное дитя заслужило кару.

И пока мы с матерью скрывались от злой сущности далеко на берегу океана, в небольшом домике, окруженном сорока солдатами нашей доблестной гвардии, тварь выползла из своего склепа и направилась в другую сторону. Она почуяла кровь новорожденного дитя, кровь Мирольдов, и в полночь ворвалась в детскую, где мирно спал малыш. Никто не успел вовремя. Гвардейцы и Мира оказались в комнате почти одновременно, но обнаружили лишь разбитое окно, разломанную детскую кроватку, и кровавый след, тянущийся к окну. Могу предположить, что след этот тянулся от дома Фитсов до самого нашего фамильного склепа, где тварь, насытившись, уснула.

Я не был свидетелем того, как Мира приходила в наш дом, и узнал об этом визите позже, от нее самой. Она пришла к моему отцу, спустя несколько дней после похищения ее сына. Она ругала отца, кричала на него, осыпала проклятьями его и весь наш род, клялась сжечь весь дом дотла. Отец не ответил ей ни слова, и ни разу не поднял на нее глаз, даже когда она плюнула ему в лицо. Он выдержал истерику Миры, даже не попытавшись оправдаться. Мне тяжело даже представить, какого было моему отцу в тот момент. Он потерял обоих братьев, отца, скормил чудовищу собственного племянника и был проклят племянницей, обвинившей его в смерти младенца. И все лишь ради того, чтобы спасти своего единственного сына. Стоил ли я всех этих жертв? Нет, конечно. Однако смерть моя ничего не изменила бы. Тварь вернулась бы через год, как возвращалась всегда, чтобы вкусить плоти самого младшего Мирольда, и напиться его кровью. Мы были прокляты, и ничто, в целом мире уже не способно было нам помочь. Отец осознал это, а так же то, что для твари из склепа расстояние так же не преграда, и не родись у Миры ребенок, существо явилось бы за мной, достало бы там, на краю света, и утащило бы в свою темную сырую обитель, даже с другого конца мира. И данное осознание, понимание собственной беспомощности, сломило моего родителя, сделало его слабым.

Мы вернулись в родной дом к концу весны, а к середине лета отец заболел и слег. Из своей постели он больше не поднялся. К нам, с разных концов материка, съезжались различные доктора, среди которых были и мудрецы востока, и шаманы севера, и чернокожие дикари юга. Они приезжали со своими снадобьями, маслами, травами, советами и рецептами диковинных зелий, однако не смогли помочь отцу встать на ноги. Я не знал, от какого именно недуга он страдает, все разговоры о его здоровье велись с матерью, за закрытыми дверьми, и лишь однажды я услышал обрывок диалога, когда мать провожала очередного доктора до дверей.

- Поймите, дорогая моя, – говорил старый врач своим скрипучим, старческим голосом, – если он сам не захочет подняться со своей постели, ни одно снадобье ему не предаст сил. Наш разум, вот главное лекарство. Я видел, как смертельно больные, те, на ком все доктора мира уже поставили крест, побеждали, казалось бы, непобедимый недуг. Потому что в них была воля к жизни, они хватались за жизнь, тянулись к ней. Случай же вашего мужа обратный. У него вовсе нет воли к жизни. Он не хочет жить. Мне очень жаль.

Слова доктора испугали меня. В тот раз, пожалуй, впервые за все время болезни отца, я вдруг осознал, что он действительно может умереть, что он стоит буквально на грани гибели. Я думал об этом много дней, не мог спать по ночам, зная, что где-то там, за несколькими стенами, в этом самом доме, умирает один из двух самых дорогих моему сердцу людей в этом мире.

И как-то ночью, в очередной раз не способный уснуть, я пробрался по коридору в комнату отца. Он лежал на постели, укрытый одеялом до самого горла. Его грудь высоко вздымалась, и я слышал тяжелое, клокочущее дыхание.

Я подошел, стараясь не разбудить родителя, и опустился рядом с его пастелью, на стул, на котором обычно сидела мать. Он скрипнул, совсем слегка, но отец тут же захрипел, кашлянул и, не открывая глаз, заговорил:

- Матильда. Родная.

Голос его звучал слабо, в нем слышались болезненные хрипы.

- Папа, – решился подать голос я. – Это я. Артур.

Тогда он открыл глаза, с таким трудом приподняв свои веки, словно они были тяжелее свинцовых ядер для корабельных пушек.

- Папа, – вновь проговорил я, услышав, как предательски дрогнул мой голос.

- Артур. Артур, – заговорил отец. – Ты здесь мой мальчик?

- Я тут отец. Тебе что-нибудь нужно?

- Я так рад, что ты пришел, – он попытался улыбнуться, но вышедшая гримаса слабо напоминала улыбку, как и человек, лежащий на кровати, слабо напоминал моего отца.

- Мне так жаль, Артур. Так жаль сынок, что я не могу уберечь тебя. Я бы отдал все…

Он закашлялся, но быстро нормализовал дыхание и продолжил:

- Все бы отдал, чтобы избавить тебя от этого кошмара. Но я не могу. Я просто не могу. Прости меня.

- Тебя не за что извиняться, отец.

Он медленно высвободил свою руку из-под одеяла, худую, иссушенную, и протянул ее мне. Я схватился за нее, как утопающий хватается за спасательный круг.

- Папа, пожалуйста, я прошу тебя, не умирай. Доктор сказал... я слышал, как доктор сказал, что ты больше не хочешь жить. – По моим щекам побежали слезы, брызнувшие из глаз. – Почему ты не хочешь жить?

- Прости меня, Артур. Прости сынок.

- Мы совсем справимся вместе. Помнишь, как ты говорил, что семья защитит тебя. Мы с тобой семья. Мы справимся.

- Прости, Артур, – повторил отец.

Я почувствовал, как ослабела его рука, и увидел, как сомкнулись веки.

- Я не могу… - проговорил он, еле ворочая сухими, потрескавшимися губами. – Просто… нет больше сил. Я оказался слабее… чем думал. Прости.

Больше он ничего не сказал. Разум его провалился в сон, или в забвение. Но это был последний мой разговор с отцом. До самого рассвета я просидел возле его кровати, держа за руку и плача. Я покинул его комнату лишь с первыми лучами солнца.

Отец умер через пять или шесть дней после этого. Помню, как я читал, сидя возле своего дерева, - в тот год оно уже достигло высота почти вдове превышающей мой рост, - когда увидел мать. Она быстро шла ко мне от особняка. Порывы холодного, осеннего ветра трепали ее черные волосы и ее платье. На матери не было ни пальто ни даже сапог, только туфли, в которых она ходила по дому. Помню, как я подумал тогда: «Почему же она так легко одета?». Я испугался за ее здоровье.

Я быстро поднялся и, когда мать подошла ближе, я увидел в ее глазах черную как ночь тоску и острую боль утраты. И тогда я все понял. Не нужно было слов. Она их и не говорила, никто не говорил. Мать лишь подошла ко мне, обхватила руками, и зарыдала. И, кажется, я плакал тоже, уткнувшись лицом в ее волосы, пахнувшие весенними травами. Я должен был быть сильным, просил себя быть сильным для матери, но не мог. И я плакал, стоя там, под серым осенним небом, рядом со спасенным мной деревом, крепко обнимая мать.

IV

Мать приняла на себя дела семьи, но совсем ненадолго. К концу зимы явился мой брат, Александр. Он должен был возвратиться на год позже, но был отпущен домой по тому случаю, что стал главой семейства.

Александр покинул наш дом жестоким, избалованным мальчишкой, мечтающим о славе, а вернулся мужчиной, статным, горделивым - такое создавалось впечатление. Однако, только лишь взглянув ему в глаза, я понял, что в действительности ничего не изменилось. Никуда не делаясь тяга к жестокости и желание славы. Его лишь научили умело скрывать свои чувства, но они продолжали бурлить внутри Александра. Поняв это, я испугался за будущее нашего дома, не зная, что будущего у него никакого и нет.

В тот же вечер как он вернулся, Александр вызвал меня к себе на разговор. Я явился все в тот же кабинет, который когда-то занимал мой дед, а следом отец. С удивлением я обнаружил, что нахожусь с Александром наедине. Он не пригласил никого из слуг, не позвал даже мою мать, исполняющую обязанности главы семейства до его возвращения.