Страница 16 из 21
– Все, Вальчик, отпускай его, Муся с Лелей уже волнуются, – Тамара, дождавшись нас в темноте, расплетая нам руки, разбивает наш тандем, улыбаясь мне на прощание и подталкивая в сторону калитки. Сашечка, оглянувшись через плечо, лукаво перебирает пальчиками.
Мы ушли далеко, и теперь я возвращаюсь туда, где под темным громадным силуэтом нашей, днем видной чуть не с проспекта, березы меня ждут Муся с Лелей. Невидимое, жужжит комарье. Муся с Лелей, успокоенные, уходят вдоль дома к крыльцу. Я звякаю засовом…
Едва-едва уснули, оставленный на весь вечер без внимания, просидевший закрытым за калиткой в палисад Мухтар устроил похлеще Мариванны: взвыл по-волчьи во дворе как раз под моим окном: «Вай-вай вай-вай вай-вай вай-вай ва-а-ай!..» – с ударением на первом слоге и бесконечным повторением этой фразы со сменой октав, все выше и выше… Чувствуя свою ответственность за происходящее в сонном доме, я босиком (неслышно) выхожу на крыльцо: сияют и падают августовские звезды, полнеба освещено незримой, стоящей за домом, луной (?) и со двора доносится достигшее уже последней из всех возможных, верхней октавы: «Вай-вай ва-а-ай…».
– Мухтар!
Грохот цепи о булыжники… Выросший между домом и кухней в лунном (?) свете ушастый силуэт.
– Ты что! А-ну, прекрати!
Закрываю хату. Шлепаю в нашу с Мусей комнату. Ложусь. Укрываюсь простыней. Слава богу, тишина… Засыпаю… Не то во сне, не то наяву: «Вай-вай вай-вай вай-вай вай-вай ва-а-ай!..»
***
После трех не то что бессонных, но насквозь из перебитого сна и черных мыслей, ночей я начинаю думать, что перспективы не так хороши. Совсем не хороши. Если бы был хоть какой-то просвет, я бы насел на мать, вцепился б в нее, заставил бы встрепенуться. Знаю: только так с ней и можно в последнее время. Шесть лет, как мы с Мариной съехали в свою, наконец, однокомнатную, на другой конец города. Шесть лет нашего и матери покоя. А до того десять лет накапливающегося с обеих сторон унижения и озлобления от совместного существования в двух, одна проходная, комнатухах хрущёвки. С моей матерью ни Марина, ни ее предшественницы (всем привет) жить не могли: любая женщина рядом со мной воспринималась ею в штыки.
Расставание шесть лет назад было столь долгожданным, что и мы и она опомниться не могли от радости. Она была у нас только однажды, на новоселье. Мы с Мариной тоже старались не надоедать своим присутствием, ограничиваясь ежедневными моими звонками. Когда же звонила она и трубку снимала Марина, дело быстро кончалось фразой: «Я хочу слышать его голос»… Понемногу стало ясно: одиночество действительно воспринимается матерью как награда за годы совместного существования бок о бок с невестками… Думая обо всем этом, я стираю в порошке ее исподнее, гадая, вытяну я ее на прежний уровень или это уже начало плавного, затяжного конца со всеми его прелестями…
Хорошо еще, что работаю я теперь «в свободном полете». Случись все это полгода назад, что б я делал?..
Встаем теперь поздно, стягиваю ее с постели, тащу в туалет, умываться: чуть ползет, подтаскивая ногу. Пичкаю таблетками, растираю, одеваю, кормлю. За день хорошо если пару раз слезет со стула – в туалет: главная цель всех жизненных перемещений… И это оскудение словарного запаса (господи, только бы временно и не глубоко!):
– А где… бумажка? Бумажка, когда газеты… (Речь – о жировке по квартплате, которую бросают в почтовый ящик).
Два дня занимал себя простыми вещами: перетягивал телефонный провод, менял замок. Технарем никогда не был, «простые дела» всегда стоили пота. В конце концов, новый, с диском, едущим как по маслу, телефон оказался на низеньком табурете у мамкиного изголовья и с крупными цифрами моего номера на стене, а новый же замок теперь мог бы без усилий открыть и первоклассник. Всё, системы оповещения и доступа приведены в полную боевую готовность. Квартира убрана, всё отмыто-оттерто, весь хлам выброшен, включая четыре пакета с пером для подушек (всё! проект закрыт!). Если б только это помогало…
– Доедай. Или ты думаешь, для бабы Липы бесплатно? – наклоняюсь к ней, чтобы лучше слышала. – «Для бабы Липы? А-а-а, ну, для бабы Липы бесплатно…» Я, что ли, с базара тащил, чтоб выкинуть?
Не реагирует. Худо дело.
На улице невольно теперь обращаю внимание на всех старушек. «Вот если б моя хотя бы так ковыляла (в первый год жизни дочери не верилось, что когда-нибудь она пойдет так же, как топающие навстречу малыши)… А вот – юная, прихрамывающая девица с кавалером… Интересно, он с ней познакомился до того как или…»
Перед сном смотрим фильм «Единожды солгав». Психиатр художнику: «Я могу тебе дать эту таблетку, и ты станешь счастливым. А могу – вот эту, и ты не будешь знать, куда деваться…»
– Я уже не вылезу…
– Ну, что. Давай?.. – показываю на себе: ладонью по шее. – Чего тянуть?.. А?..
Впервые вижу в ее глазах то что следует (в подобном месте) – обиду.
Ночью, только заснул, зовет…
– Мы же только что были, – снова тяну ее по маршруту №1.
– А почему я опять хочу?
– Потому что ты… – не выдерживаю я…
– …дура, – подхватывает она, и я наконец узнаю́ свою мать.
***
– Ну! Что твой Мухтар учудил. Пойдем покажу. Разбуркивайся.
Пока Даня доплетется до крыльца, пока спустится, я еще десять раз встану. Вылеживая до последнего, слушаю жужжащую по комнате муху. Почему мухи всегда по одной на комнату? Нет, чтоб ни одной… или тогда уже две… Выползаю на крыльцо…
– Пойдем-пойдем, – Даня зовет снизу.
Открываем дверь в сарай, что в летней кухне, и дядя Даня показывает палкой в угол. Выношу на свет два пустых яйца, две практически целые яичные скорлупы с дырками с острого края.
– Ну?.. Это я заметил, что Принцесса дня три уже как не несется. Дай, думаю, прослежу. Сижу на скамейке в тенечке. Идет, голубушка… пролезла где-то в щель и прямо здесь шагает… А этот (ты же знаешь, как он их гоняет) не трогает. Как нет его. Что, думаю, за чудо! Так, так… Тихонько, тихонько, пошла-а-а… в сара-а-ай… потом, какое-то время спустя, обра-а-атно… И, главное, не кудахчет. Там, в курином, так громче всех орет, как снесется. А тут тихо так, топ-топ… И этот опять не гоняет… Что ж, думаю, такое!.. Открываю, а там два этих, пустых. Ты поищи, поищи, там где-то должно и целое быть, свежее.
Найдя, я, перепачканный угольной пылью, выношу на свет целое яйцо, и Мухтар отводит глаза под моим взглядом. Я пытаюсь представить, как он это делает, и не могу…
Такому псу надо больше уделять внимания. Что мы уже выучили? «Сидеть», «лежать», «стоять», «лапу», «голос»… С «рядом» – проблемы, на прогулке он после сидения на цепи так прет, что какое там «рядом»! Надо прямо здесь, во дворе попробовать, решаю я… Очень скоро наше занудное хождение с ним по дорожке вокруг дома превращается в «прятки». Снятый с цепи, он слушается, никуда не рвется, и в знак поощрения я решаю побегать с ним… от него… Убежав, выглядываю из-за угла дома, не из-за того, откуда он ожидает, и он, как ребенок: заметит и, подпрыгивая от радости, несется ко мне! Я закрываю калитку, отделяющую палисад от двора, и он на полном ходу ее перемахивает! Та-а-к, усложняем задачу. Теперь калитка возникает прямо перед его носом, и, не успевая ничего сообразить, он тормозит всеми четырьмя лапами. Отойти и разбежаться по новой – такое ему уже не по силам. Вот так-то, Мухтарушка… вот мы и установили твой предел… И вдруг!.. Он берет калитку с места! Оцарапывая лапы, рискуя, но не желая отступать!.. Мы празднуем победу кругом почета вокруг дома, и вот чем все это кончается: как с цепи сорвавшись, он начинает носиться кругами по дальнему, большому двору – прямо по помидорам… Кругами, поднимая столб пыли… В ужасе я слышу, как кричит все это узревшая Леля, и ничего не могу сделать… Разве что, погнавшись за ним, натоптать вдвое больше…
Неужели так будет всегда: только радость, и тут же – подлянка?!
В оседающей пыли я понимаю: единственно правильное – нам с ним немедленно убираться с глаз. Заслышав звон «упряжки» (поводка), он бежит мне, сбегающему с крыльца, навстречу, дрожа, дает мне щелкнуть карабином на ошейнике… мы уносимся прочь со двора!..