Страница 2 из 11
– Что за Було?
– Бывший секретарь Серта, достался ей в наследство вместе с квартирой. Мальчик смотрит на нее с умилением, как на сундук времен Вильгельма Завоевателя, откопанный в саду. Було красит губы и, по-моему, с собственным полом не может определиться, что уж говорить об остальном. Представляю, как Мися лежит, изображая мадам де Монтеспан в состоянии маразма, и диктует чушь. – Коко подперла голову рукой и закатила глаза, потом с силой стала крутить кистью в воздухе, как птица, проверяющая мощь крыла. Перстни мадемуазель замигали, подавая дружеские сигналы праздничным огням за окнами. – Сама ведь не только писать, но и книгу за всю жизнь не открыла…
Я возразил:
– Малларме, Дебюсси, Лотрек – все обожали молодую Мисю! Ренуар хотя бы. И Пруст мне про нее всегда говорил восторженно, ему нравилось писать ей письма.
– Да сроду она их не читала!
– А может, она в воспоминаниях расскажет правду о «Русском балете»?
– Угу, правду. Мися будет плести про меня, я уверена, и все переврет, как обычно, – отчеканила мадемуазель. – Уфф, знаменитые Мисины поклонники! Да они разбегались, спасались от нее! Ты же знаешь: я тоже могу укусить кого-то, когда разозлюсь. Но Мися жрет людей целиком, и она всегда так делала! В общем, я ей написала, чтобы она не вздумала упоминать меня в своих опиумных фантазиях. Так и предупредила: если опубликуешь обо мне хоть слово…
– То что? – Мне всегда казалось, что Мисю напугать нельзя.
– Ну-у-у, – она помедлила, будто обдумывая наказание, – хотя бы перестану тащить ее на себе, как делала это всю свою жизнь. В прошлом году – и в апреле, и осенью – оплатила ей здесь санаторий и врачей. Встало мне это, ты знаешь Мисю, мягко говоря, недешево… она всю жизнь уверена, что деньги валятся с неба. У меня у самой сейчас долги. А! – она энергично отмахнулась и нахмурилась.
Я знал, что моя собеседница попала в общество первоклассных мастеров искусства и их покровителей только благодаря дружбе с Мисей Серт, которая ко времени знакомства с Коко царила в этом недосягаемом для простых людей кругу двадцать с лишним лет.
– Полё, послушай, ты ведь плохо ее знаешь, – не унималась Коко. – Когда мы первый раз ездили по Италии, она твердила: брось ты всех этих Тицианов и Боттичелли – они мусор, ничто, – а пойдем лучше посидим где-нибудь, поедим вкусно. Еще ей нравилось притащить в отель кучу камней, кораллы, бисер, барахло всякое… она делала деревья, знаешь, наподобие японских, у нее их был целый чемодан. Деревья с каменными листьями! У Миси вообще никогда не было вкуса! Никакого, уж поверь мне. – Коко кипятилась, я старался сохранять серьезное лицо. – Она сама мне говорила, что Малларме каждое воскресенье приносил ей стихотворение и паштет из гусиной печенки. Паштеты она сожрала, а стихи растеряла, может даже выбросила – они ничего для нее не значили, ничего!
Зато я неплохо знал два поколения людей искусства в Париже, для которых мнение Миси об их творчестве было важным. Другое дело – никто из них не мог сказать, что знает Мисю достаточно хорошо, и никто не взялся бы предсказать поступки Миси. Иногда ее взгляд был проникновенным, глаза смотрели нежно, но она открывала рот – и человек слышал неприличные или злые слова. Бывало и наоборот: Мися говорила что-то поэтически-возвышенное, а смотрела хитро или презрительно щурилась. Мися Серт была любопытным, разряженным, своевольным, сильно надушенным, до крайности избалованным парижским сфинксом. Она привлекала избранных и отталкивала многих других. Кажется, когда-то Реверди (или же Малларме, не помню) назвал ее «королевой богемного Парижа», но это была непостижимая и часто жестокая королева.
– Вот еще перл! – щелкнула по странице мадемуазель. – Она сообщает, что была на выставке Пикассо и потом у него в мастерской они поссорились: «Можешь теперь поблагодарить меня, я освободила тебя от Пикассо!» Мой бог, освободила от Пикассо! Меня! – Коко вскочила, взгляд стал гневным. – Единственный человек, от которого я хотела бы освободиться, – сама Мися. Ну и кто она после этого?!
Листы переворачивались; письмо трещало, мне казалось, оно может загореться – раздражение мадемуазель передавалось бумаге.
– Полоумная идиотка, вдруг ей пришло в голову распоряжаться моими отношениями с Пикассо!
Эта заочная ругань становилась скучной, и вдруг Коко сказала:
– Мне нужно, чтобы ты помог написать книгу. Мою! Расскажу о себе сама, все как есть. – Бросив листы себе под ноги, она взяла со стола бокал и удобно устроилась в кресле. Серьезно смотрела мне в лицо.
– А почему я? – мне хотелось отказать поделикатнее. – Сейчас Олимпиада, и мы с женой вместе…
– Твои книги были успешными, и потом, ты же был секретарем Пруста, долго работал у Галлимара. – Аргументы мадемуазель, как обычно, были строго рациональными. Но после паузы она добавила мягко: – Ты единственный, кто знает, какой я была, когда Бой был жив. Только ты помнишь меня настоящую, Полё.
Если отбросить раздражение, естественным образом возникавшее оттого, что думала и рассуждала она только о себе, обстоятельно и очень серьезно, можно было признать, что она права. Я дружил с Боем Кейпелом, любил его так же, как и она его любила. После гибели Боя мне его тоже жутко не хватало. И до сих пор не хватает, хотя прошло почти тридцать лет. Правда и то, что она была его грандиозным творением. Бой Кейпел, безусловно, нас связывал.
– Да, ты стала известной практически сразу после того, как он нас покинул.
– Не просто известной, мой бог! Единственной женщиной в мире, фамилию которой не надо называть. «Великая мадемуазель» – это только я, – напомнила она; видимо, ей давно не перед кем было хвастаться. – У меня такое чувство, что после смерти Боя моя жизнь, да и я сама, поменялась полностью, будто он «оттуда» всем дирижировал. Началось самое интересное. До этого я работала как умела, хоть он мне, разумеется, и советовал всегда, и помогал. Но потом! Он был все время со мной, здесь, – она приложила ладонь к груди, поверх лабиринта бус. – Ты один можешь понять это, Полё.
Мне стало интересно: эти жемчужины холодные или нагреваются от ее эмоций?
– Я не только сразу стала сильнее, но и каждый день знала, как действовать. Делала это без ошибки, точнее и быстрее всех. Хоть и была очень молода, – добавила она задумчиво.
Вот это, мягко говоря, преувеличение. Когда не стало Боя, мадемуазель исполнилось тридцать семь. А правдой было то, что в те годы на вид ей можно было дать двадцать пять; не всегда, но в некоторые дни.
– И принялась работать как несколько человек, не уставала никогда, – повторила она. – Так странно, Полё. Я ведь любила Боя, и он меня любил, но пока он был жив – я часто плакала, все десять лет, что мы были вместе. А потом уже нет, потом настало время настоящей работы.
– Почему ты плакала?
– Скажем так: он любил не только меня, – она дернула плечом и потянулась за сигаретой.
Мы проговорили до полуночи. Когда я вернулся в отель, Елена читала в постели, и, конечно, она была обижена на меня. Я же торопился записать то, что рассказала мадемуазель.
– Шпатца там не было?
– Нет. Только мы вдвоем.
– Куда же делся барон Шпатц? Странно.
Я знал, что моя жена терпеть не может Ганса фон Динклаге по прозвищу Шпатц с тех времен, когда он появился в Париже в 1933-м как «доверенное лицо канцлера Германии Адольфа Гитлера».
– У женщин не спрашивают такие вещи. Я не спрашиваю.
– Будешь всю ночь записывать, что она наплела? – Елена подошла, чтобы поцеловать меня на ночь, и заглянула в записи.
– Иди спать, пожалуйста.
– «Мои строгие тетушки из Оверни! Наши дома, ухоженные жасминовые аллеи! Шкафы с белоснежными простынями и рубашки с кружевными манжетами». По-оль, она тебе врет! Весь Париж знает, как было на самом деле, вон хоть спроси у Миси.
Воистину: говоря о Шанель, обязательно упоминают Мисю, и наоборот. Будто они давняя супружеская пара.
– Людям интересно, как она сама себе это представляет. И согласись, Коко имеет право рассказывать о себе что хочет. В любом случае такая книга может иметь успех.