Страница 3 из 43
После обеда я вырвался на волю и отправился погулять. Безнадежность. Город напоминал унылые старые промышленные города Англии. Кроме нескольких домов, сожженных немцами, — никаких достопримечательностей.
II
На следующий день мы, наконец, отбыли «на поля сражений», как выражается мадам Пражен. Это и увлекало и пугало меня.
Мы вышли из автомобиля в Эскемоне. Здесь нас тоже встретил мэр — местный. У него был еще более оторопелый вид, чем у мэра Шарлеруа. Но он проявлял это по- иному, — не как горожанин, а -как деревенский житель. Он был не столь угодлив, но более испуган и более взволнован.
Деревни я не узнал. Отправляясь перед боем на позицию, мой полк проходил здесь ночью. Обратно нас повели другой дорогой. Из-за плохой памяти я успел позабыть все, вплоть до названия, но теперь оно внезапно разбудило во мне волну воспоминаний.
Мэр, извиняясь, повел нас пешком. Мадам Пражен шествовала по деревне с видом скромной и доброй повелительницы: это была та самая деревня, над которой она шефствовала. Собственное великодушие веселило ее, побуждало ее к беседе с первым встречным. Она неожиданно заявила своим надтреснутым голосом:
— Я рада, что мы идем пешком. Мой бедный мальчик ведь исходил в этих местах гораздо больше.
Я внимательно оглядел ее. Была ли она искренна? Каждое слово этой женщины всегда звучало капризом. Я не очень-то верил ее горю: она слишком шумно демонстрирует его четыре года под ряд. Но эта последняя фраза взволновала меня. Никогда я не слышал от нее столь театральных выражений. Быть может, она сделала над собой усилие и сумела постичь настоящее горе? Или, напротив, здесь сказалось то правдивое, что имелось и прежде, но могло проявиться лишь вне обычных условностей?
Большинству людей не хватает воображения, чтобы проявить скорбь. Они вынуждены обманывать, пускать в ход притворные слова, жесты, интонации. Быть может, впрочем, это притворство не умаляет их скорби.
Мы покинули шоссе и двинулись по тропинке. Вид одного из домов внезапно взволновал меня. Пережитый здесь августовский день в один миг снова встал перед моими глазами. Я даже вскрикнул, и мадам Пражен оглянулась на меня.
Ее взгляд показался мне злобным. Я и прежде не раз замечал за ней эту черту, но на этот раз она проявилась с особой очевидностью. Мадам Пражен что-то имела против меня. Но что именно? Очевидно, она не прощала мне того, что я жив, тогда как ее сын, мой товарищ, погиб. Это мне было понятно. Я и сам иной раз испытывал стыд, как будто жизнь, которой я пользовался, я отобрал у тех, кого я оставил здесь.
Те, кого я оставил... Я вдруг ясно почувствовал, что все те, кого я видел тогда на этом поле, лежат под землей. Они остались и находятся здесь и поныне.
Мы все живем под гнетом старинных суеверий, ребяческих представлений. Да откуда нам взять что-либо иное? Мы не знаем ничего положительного, что могло бы ограничить наше воображение. Как мог я теперь, в эту минуту, удержать свои мысли, покатившиеся по наклонной плоскости? Раз здесь были их тела, то здесь находятся и их души. Душа всегда неразрывна с телом, независимо от того, веет ли от него благоуханием или разложением. Эти души голодны, они мерзнут, они страдают. Что-то жутко-реальное, пугающе-живое поднималось с поля. Это всколыхнуло мою память, заставило кипеть кровь в моем мозгу. Призраки стали оживать. С какой, однако, непринужденностью оставил я всех их здесь.
— Вы узнаете местность? —спросила мадам Пражен со скрытой иронией.
— О, да! Кирпичная стена! Вот она, вот кирпичная стена!
Я все увидел, все узнал. Я вспомнил теперь все детали. Но объяснить этого я не мог. Я мог только бормотать что-то, указывая рукой на то, что так сильно поразило меня. Кирпичная стена стояла здесь, предо мной, всего в сотне-другой метров! Эта была та самая стена, по которой мы стреляли, как безумные, та самая стена, у которой мы увидели немцев.
Внезапно я перестал понимать что бы то ни было. Мы находились как раз в той части поля битвы, откуда в свое время перед полком развернулась кирпичная стена. Тогда она была далеко-далеко, и когда мы в полном снаряжении двинулись в атаку, нам пришлось очень долго бежать. На полпути весь полк был скошен. Для этого оказалось достаточным одного единственного пулемета. А теперь эта кирпичная стена совсем близко. То, что тогда представлялось нам огромным, бесконечным, оказалось теперь совсем крошечным. Я чувствовал себя как человек, неожиданно очутившийся на месте своих детских игр.
— Вот она, вот кирпичная стена! — повторял я.
— Что такое? —нервно спросила мадам Пражен. — Где был Клод?
Ее хриплый и недовольный голос вывел меня из оцепенения. Я мог разобраться в деталях, последовательно разместить их.
— Вначале он находился здесь...
... Это было ранним утром. Я вернулся из передового охранения, которое посылали по ту сторону леса. Моя часть вышла из того же леска, откуда позже появились немцы. Кирпичная стена была на полпути между лесом и окопами. Мы видели, как немцы шли по равнине. Весь наш полк выделялся синими и красными рядами. Каждый ряд, увидя перед собой опасность, стал делать попытки спрятаться, окопаться. Каждый стал ковырять своей лопаткой. Слишком поздно! Перед нами были лужайки и соломенные крыши. На лужайках находились коровы, покинутые бельгийскими крестьянами. На полях недавно скошенные хлеба стояли в стогах.
Мы — человек двенадцать или пятнадцать — провели всю ночь в передовом охранении и были очень взволнованы, увидав свой полк. Он был сурово озабочен тем, что предстояло, и неузнаваемо переменился. Мы догадывались, что близятся события. Какой-то конный африканский стрелок, внезапно появившийся на опушке леса, на всем скаку прокричал нам: «Вот они!»
Все же, проходя мимо дома лесного сторожа, мы нашли время спустить с цепи забытую собаку и захватить со стола банку варенья, оставленную в комнате.
Еще ничто пока не нарушало тишины.
Дойдя до окопов, я увидел Клода. Он стоял на коленях на только что разрытой земле, с пенсне на носу. В слабых, неловких руках он держал лопатку и смотрел, как работает солдат, состоявший при нем чем-то вроде денщика.
Он так и остался на коленях, с открытым ртом, бледный, обреченный, со съехавшим пенсне. Я прошел, и мы так и не успели ни поздороваться, ни попрощаться...
— Он был здесь! —с негодованием воскликнула мадам
Пражен.
Она негодовала так, будто понимала, что именно здесь произошло.
Взвод Клода занимал невыгодную позицию — слишком на виду, на самом гребне одного из многочисленных здесь холмов.
Мой же отряд, — как будто затем, чтобы теперь вызвать негодование мадам Пражен, — был укрыт в ложбинке. Здесь было так хорошо, — хотя бы даже во время перестрелки, — что бретонец Козик, например, ни за что не хотел уйти и так там и остался, даже когда все снялись. Это было поблизости от леса. Лес, откуда появились немцы, находился впереди. Он тянулся влево, а отчасти заходил и позади нас. Полк как бы прислонился к этому лесу. Но справа развертывалась гладкая равнина. Немцы продвигались вдоль большой дороги и тоже без прикрытия.
— А вы, вы-то где были?
— Вот здесь! —признался я.
Мадам Пражен не сказала ни слова, но бросила на меня взгляд, который говорил: «Я так и знала, что вам нельзя доверяться...»
— Клод был там. И его капитан тоже, — с достоинством сказал я.
— Капитан! Я достаточно насмотрелась на него в казарме. Это был дурак! Он мог бы разместить их в другом месте...
— Но ведь он и сам был с ними!
Капитан вышел из рядовых. Это был толстый человек с душой чиновника, с круглым животом на коротеньких и слабых ногах. У него было медно-красное лицо с жиденькими грязными усами, похожими на щетину, какой украшают деревянных лошадок. В это утро вид у него был не боевой. И очень просто: капитан мечтал в октябре выйти в отставку. Он был уничтожен первою волной.