Комедия войны

Вопрос об охотниках решался в отсутствии офицеров. С нами был только один старший унтер-офицер из запасных и один толстый старший писарь.

— Я еду, — вызвался я.

— Тогда и мы едем, — сказали окружающие.

— Ну да, мы поедем все вместе.

Я обернулся и сказал:

— Мы едем!

Другие ряды в строю еще молчали. И вот вдруг целый взвод вызвался ехать в Константинополь. Нормандцы всегда любили путешествовать. Впрочем, в нашем взводе были не одни нормандцы. Чуть не половину составляли парижане.

Был здесь Минэ, помощник машиниста, сын колбасника на Монмартре. Был Мюрат, акробат и сутенер. Были крестьяне, рабочие, мелкие служащие. Был Ле-Сенегаль, обрадованный тем, что и его помещик Жермен де-Гивр, у которого он арендовал землю, тоже уехал на Балканы.

II

Полк находился в пути между Лионом и Марселем. В Руане он захватил нормандцев и парижан. В Лионе он пополнился не только местными жителями, но поглотил бургундцев, овернцев, а также гасконцев и уроженцев Пуату. Вновь созданная крупная часть направлялась к морю, в чужие страны.

Мой взвод получил несколько неожиданных типов. Солдат в те времена уже не хватало. Стали брать людей из тюрем. Я получил трех уголовных. Один из них был субъект особенно тяжелый. Это был мрачный, замкнутый и зловредный парень. Ему было море по колена, и он всегда был готов рискнуть хотя бы и расстрелом, только бы попытаться спасти свою шкуру. Меня он терпеть не мог, а я его боялся.

Двое других были неразлучными друзьями. Их проделки и плутни были сравнительно безобидны, и каждый соглашался отвечать за другого. С ними можно было ладить. Мы друг другу нравились.

Поезд остановился в Провансе в чистом поле. Мои нормандцы находили, что местность уже напоминает Турцию —она слишком суха. Люди вышли из вагонов поразмяться, оправиться. Среди солдат появилась традиционная фигура в штатском, и стали наполняться баклаги.

Я был озабочен поведением Пьетро. Этот новичок, поступивший к нам из тюрьмы в Руане, лежал на насыпи пьяным. Пьетро был клоуном в цирке Медрано. Ростом он был не выше сапога. Это был горлопан и бессовестный пройдоха. С первого взгляда я почувствовал, что он способен на всякую гадость. Поезд свистел, горнист трубил, а Пьетро продолжал валяться на насыпи, ожидая, пока ему принесут его баклажку. Я обругал его, но это на него не подействовало.

— Пьетро, мне осточертели твои штуки. Ты у меня вот где сидишь. Если так будет продолжаться...

— Ну, чего тебе там? Баклага-то ведь казенная...

— Пьетро, прошу вас мне не тыкать!.. Если вы не зайдете в вагон, будет худо.

Что мог я предпринять? Только кулаками можно бы уладить дело, стукнуть бы его хорошенько. Но действовать кулаками я не считал возможным. Поезд вот-вот трогается. Какой-то бойкий мальчуган прибежал, задыхаясь, с баклажкой Пьетро. Пьетро начал карабкаться на насыпь, но внезапно сорвался и упал головой вниз.

Поезд двинулся... Что делать? Я кинулся за помощью к двум уголовным.

Они успели выскочить, подхватить Пьетро и впихнуть его в вагон в хвосте поезда.

И вот в семье царит порядок. Только один из уголовных, мой злобный Камье, продолжает бросать на меня угрожающие взгляды.

Борьба с таким начальником, который управляет хитростью, а не силой, для Камье дело чести. Все вопросы, какие возникали между ним и обществом, он привык решать только силой.

III

Наш полк состоял из чистокровных французов. Когда мы прибыли в Марсель, город произвел на нас такое впечатление, как будто мы на чужбине. С первого взгляда он еще показался родным даже нормандцам и овернцам. Несмотря на жаркое лето, бульвары были серыми от пыли, как на севере. Но стоило присмотреться к толпе, и в глаза бросались странные рожи. Ну что ж, — большой город. Мало мы их видали?

Но здесь стоит какая-то особенная, серая пыль, в которой человек моментально чувствует себя обессиленным. Это — не обыкновенная пыль.

Мы бродили из одной части города в другую, но я не узнавал Марсель, в котором я был проездом в детстве.

Полк жаловался на жару. От солдат несло потными ногами; улица отвечала запахом подмышек. Мы были затянуты в новенькие голубые мундиры, которые годились только для тех краев, которые мы покидали. Мы неуклюже шагали. Тщедушные и сумрачные люди, сгибавшиеся под тяжестью амуниции, были совершенно не приспособлены для крестовых походов.

Нас было три тысячи. Мы представляли совершенно свежий полк, как будто и не было пятисот тысяч убитых, не считая пленных, искалеченных, заболевших венерическими болезнями и душевно больных. Мы проходили по мостовой. На тротуарах стояла удивленная толпа; Со времен войн древности и революций Марсель никогда не видел столько войска.

Средиземное море было неспокойно: как раз тогда вступала в войну Италия. Но ни вмешательство Италии, ни прибытие арабов и негров, ни эшелоны австралийцев, ни японские суда не взволновали Марсель так, как этот хлынувший с севера поток французов.

Но свою взволнованность толпа выражала только заученными фразами: «славные солдатики» или «бедные солдатики».

Я, впрочем, удивлялся и этому. Как могла толпа хоть на минуту покинуть свои делишки? Здесь были женщины, потерявшие мужей и не заменившие их новыми. Были и такие, которые и при живых мужьях нашли им замену. Здесь были сироты и проститутки, и встревоженные буржуа, и разжиревшие ремесленники, и богачи-нувориши. Звуки военной музыки уравняли всех. Все казалось проникнутым одной общей целью на этом бульваре. Все движется в одном направлении. Все идут в ногу с жизнью, а жизнь знает, куда идет — к смерти... Если у тебя цель перед глазами, то ты всегда найдешь свой ритм. А найти ритм, хотя бы и первый попавшийся, случайный, это —- самое важное.

Негры, китайцы, индусы, толпы людей, не знающих своего происхождения, родившихся в великом туннеле между обоими тропиками, где нищета и нажива бьются и сожительствуют друг с другом. Полчища этих людей шагают в ногу с нами.

Так по крайней мере нам казалось. Весь этот безумный ритм гавани, заводов, публичных домов, полиции, госпиталей, кафе, семейных очагов, — весь он укладывается в ритм нашего оркестра.

Наш полк провинциалов и крестьян, отправляясь воевать с турками, проходил через город иностранцев, который был вместе с тем родным, старым, провинциальным французским городом с крепким устойчивым бытом.

Старая Франция была жива. Это она выдвинула тех сметливых избранников, которые бросились зарабатывать деньги и укреплять государство. Им помогала демократия, жадная до крупных барышей и маленькой ренты. Я терялся от всего этого и пьянел от растерянности. Забыта моя прежняя буржуазная особа! Я опять окунулся в войну, в толпу, в вооруженную сутолоку. На этот раз дело идет всерьез. Я уже не вывернусь, я не хочу больше вернуться на прежние пути.

IV

Однако раньше чем погибнуть, я хочу еще одну минуту побыть самим собой, хочу испытать еще хоть одно личное приключение. Имею же я право раньше, чем покинуть эти берега, на миг расстаться с полком. Он и так привлек меня только своей нелепостью.

Полк отправился устраиваться на временные квартиры в какой-то покинутый Луна-парк. Люди стелили солому для ночлега между декоративными холмами американских гор, ненужные взлеты которых подымались к небесам.

В этот вечер я был дежурным. Но второй сержант моего взвода, старый корсиканец, пришедший добровольцем из отставных, охотно согласился заменить меня.

Я отправился в лучшую часть города и зашел в кондитерскую Вогаде. Со мной был Байи, молодой санитар из Руана. Я сразу же пристроился к первой попавшейся даме. Она сидела за столиком в обществе своей сестры и ее детей.

Я подошел к ней, когда она была занята шоколадными пирожными.

Это была худощавая брюнетка, похожая на тощую козу. Она взглянула на меня приветливо. Ее черные глаза, казалось, посветлели, когда я заговорил с ней. Сестра поторопилась расплатиться за пирожные и увела ребят. Эго меня убедило, что сестра не будет помехой, и я взялся за дело всерьез.