Комедия войны

Маленькие белокурые и черноволосые бельгийцы принимали картинки с невозмутимым и почтительным видом.

Быть может, там и до сих пор говорят о Клоде Пражен, хотя сама жертвовательница уже забыта.

Впоследствии мне припомнился этот день. Хоронили одного крупного ученого. И вот его вдова уже на кладбище вступила в пышную роль ученой вдовы. Женщины почти всегда разыгрывают роль: они — карикатуры на своих мужей.

Сопровождаемые народом, мы снова пересекли деревню. Я посмотрел на мадам Пражен, — она, казалось, постарела, она была подавлена чем-то. Но чем? Я был поражен, как плохо я знаю ее. ,

В конце концов, что я ставлю ей в вину? Ведь нужно же, чтобы человечество выполняло обряды. Нужно, чтобы оно отличало разные моменты в жизни. Но ведь возможности-то поневоле ограничены, и обряды повторяются, повторяются и жесты. Браки и погребения —это как войны или революции... Неужели из скромности, из целомудрия она должна была забыть Клода?

Идея бессмертия родилась в мире тех, кто не забывает. В памяти матерей и друзей умершие прекрасны и торжественны. Здесь их Елисейские поля.

«Но есть разные манеры совершать обряды», — скажете вы. Ну, что ж, у мадам Пражен манера хорошая, наивная. Она не очень отличалась от этих крестьян, они понимали ее и одобряли. Она напускала на себя важность, но они и сами этого желали.

Раздача карточек и милостыни. Что другое придумала бы какая-нибудь дама в древней Греции или древней Иудее? Что другое будет делать в будущем жена знаменитости, если только она не сможет погрузиться в забвение, в молчание?

Но это было бы слишком изящно.

Мадам Пражен не могла приобщиться к славе своего сына. Формулу «гордиться кем-нибудь» надо понимать буквально. Могла ли она не гордиться своим сыном? Если бы не гордость, она забыла бы о нем.

Тем временем мы расселись и стали есть. Ели много. Буржуа и крестьяне сначала побаивались друг друга, но жратва и выпивка — враги социальных преград. Работая в животах, природа в конце концов сближает сердца.

Под конец встал мэр и вытер усы.

— Для меня честь приветствовать среди нас, от имени всех мне подведомственных и всех жителей нашей общины, парижскую даму, госпожу Пражен, — сказал он. — Это достойная женщина и мать отважного солдата. От имени всех жителей общины мы благодарим ее за то добро, которое она делает понемногу всему нашему населению. Мадам Пражен хорошо использует свои деньги и подает гражданам добрый пример. Мы не забыли славных французских солдат, которые пришли к нам защищать честь Бельгии. Сын мадам Пражен положил здесь свой живот. Он не один. Нам было очень грустно смотреть, как они, храбрые бойцы, отступали и оставили нас в руках неприятеля на целых четыре года. Но... каждый делает, что может. Когда они вернулись, — я говорю про англичан, — мы были очень довольны. Мы заботились о больных и раненых. Мы благодарим мадам Пражен за доверие, за то, что она пожелала, чтобы ее сын покоился на бельгийской земле, где он пролил кровь. Бельгия и Франция — это два пальца на одной руке. И они всегда будут за всеобщий мир. Всегда будут защищать справедливость. У вас, мадам Пражен, в нашей общине только одни друзья, и это — ваша семья, где вам всегда будут рады. И мы благодарим вас от имени всей общины.

VII

Когда я пустился поперек поля, никто не последовал за мной. Они все остались в яме. Лишь поздней кое-кто, в том числе и сам капитан, выбрался оттуда. Впоследствии я встретил капитана в запасном депо. Мы поздоровались очень натянуто. Возможно, что я вылез из ямы слишком рано. Если бы я не вылез, никто из них не решился бы сделать это. Я несся напропалую среди пуль, которые свистели и кружились вокруг меня. И вдруг, — бац, — я убит. Да, я убит. Я получил страшный удар в затылок. Я убит. Я умер.

Тут-то и наступила эта метафизическая минута. Оказывается, _я не был убит. Ноги мои продолжали -двигаться и несли меня к лесу. Я повел рукой и потрогал затылок. Рука моя оказалась полна теплой крови. Текла моя кровь. Я вспоминаю, как я был горд:

— Я — мужчина! Вот течет моя кровь!

Я не отрекаюсь от этой гордости, не отрекаюсь от этого опьянения мужеством. Пусть завтра снова прольется моя кровь. Но пусть это произойдет во время занятия спортом. Ибо война для блага человечества исключена навеки. Война - один из гнуснейших ликов нашей современной культуры.

Кровь моя текла, но ноги передвигались. Пошатываясь, я добрался до леса. Я думал, что в лесу я буду в безопасности. Мысль оказалась достойной страуса, ибо осколки стали сопровождались здесь тысячами осколков дерева; каждый разрыв снаряда усиливался здесь в тысячу раз.

Думал ли я тогда о Франции?

Я извлек пакет с индивидуальной перевязкой, который нам приказано было держать в кармане, под рукой. Разве мы все не были кандидатами в инвалиды? Я ткнул пальцем в рану на затылке, — рана была неглубокая. Вероятно, шрапнель, — не знаю. Я, впрочем, так никогда и не узнал этого. Все в современной войне не имеет имени, как и в современной жизни.

Кровь стекала мне на плечи, на спину. Она была горяча и молода, — мне было двадцать один год. Я был ранен. Тотчас же гордость моя сменилась цинизмом: я ранен, значит отныне я выбываю из игры. Я ухожу в прошлое, я делаюсь бывшим участником войны. Я — вне армии, вне войны, я — почти штатский. Но я получил посвящение. Теперь мне дозволено все: и гордость, и подлость. Я могу все отвергать, от всего отрекаться. Я перехожу в одну категорию с женщинами, детьми, стариками, инвалидами, в одну категорию c правителями. Подобно им, я имею право на все виды цинизма.

Ружье я бросил. Я поверил в свою звезду и, естественно, больше не рассчитывал встретиться с неприятелем. Я бросил ранец. В ранце лежала единственная книга, которую я взял с собой, — Заратустра. Плевать я хотел на Заратустру. Я сбросил с себя все снаряжение, подсумки, штык. Я был безоружен. Я задыхался, мне было жарко. Я расстегнул шинель.

Моя кровь была на мне. Я мог уйти. Кровь была моей защитой, моим оправданием, моим подложным документом. Я был безоружен, как штатский, как подданный нейтральной страны. Но в это время я подумал о Франции.

Франция была побита. Я терпеть не могу побежденных. Я отвернулся от Франции.

Я преклонялся перед немцами, которые настигали меня с тыла. Это — поражение, это—разгром. Задача в том, чтобы уйти. Раньше всего надо было добраться до такого места, где мне сделают перевязку и окажут помощь. Не истеку ли я кровью? Не. упаду ли без чувств? Надо собрать весь остаток своих сил. Раз я не убит, надо жить. Сейчас мой долг — спасать свою шкуру.

Я чувствовал себя, как актер, который вышел за кулисы и- отдыхает. Я был один, совершенно один. Я взволнованно вспоминал все примеры гордого Одиночества —от Фабриция до Ватерлоо. Снаряды так и сыпались на этот пустынный лес. Я наслаждался моим одиночеством. Оно давало мне покой, заполненный одной только моей мыслью.

Я добрался до открытой площадки.

— Наконец-то! — сказал я.

Каждая перемена в характере местности казалась мне залогом безопасности; освобождения. Мне показалось, что площадка, открывшаяся передо мной, лежит вне обстрела. Я заметил людей. Не зная, что делается на нашем левом фланге по ту сторону леса, я решил, что это немцы. Но я не испугался. Я почему-то был уверен, что в плен я не попаду. Я чувствовал, что во мне живет какая-то юношеская хитрость.

Это оказались французы, отряд саперов. Они шли в том же направлении, что и я. Они тоже старались уйти подальше от неприятеля.

Они смотрели на меня с удивлением, испугом и безразличием. Я приписал все эти чувства тому, что они — саперы, не участвующие в боях, не находящиеся под огнем, и видят во мне бойца, пехотинца, парию.

— Где мой полк? —спросил я у них.

Что это—инстинкт солдата, боящегося отбиться от своей части? Или рефлекс дезертира, который хочет ориентироваться?

— Не знаем... там...