Чужое небо

Свет в помещении с креслом на этот раз был погашен, скрывая от зорких глаз Барнса далеко не все, но хотя бы часть нежелательных подробностей.

— Будь здесь, я сейчас, — и она просто ушла, оставив двери открытыми, оборудование — доступным, а весь исследуемый материал — незащищенным.

Так не поступают враги, ведь им всегда есть, что скрывать.

«Я такая же Диана, как ты — Солдат».

Баки окончательно запутался в понятиях «хороший» и «плохой». Безнадежно потерялся в понимании того, кто друг, а кто враг. Ему нужны были ответы. Ему отчаянно был нужен тот, с кем он мог поговорить.

— Вот, — она появилась в проеме двери, возвращая солдата в настоящее, ее руки были нагружены охапкой вещей, и первым инстинктом Барнса было кинуться помочь, но, вспомнив кое-что, он передумал. А она словно бы и не заметила его короткого, быстро подавленного рывка навстречу, молча сгрузила ношу на свободный стол, после чего выудила из бесформенной кучи сухое полотенце и быстрым движением набросила ему на обнаженные плечи.

Затем она снова ушла, не сказав ни слова, а вернулась уже в белом халате с хорошо знакомым Баки набором предметов, разве что куда более похожим на врачебный, чем на инквизиторский средневековых времен. Ее руки были в перчатках, но белых, а не черных, как в его воспоминаниях, которые он старательно подавлял, запрещая себе искать ассоциации, еще совсем недавно столь желанные и ценные.

— Нет, — он отрицательно покачал головой, и голос его, хоть и был от редкого пользования хриплый, звучал уверенно. — Не трогай.

— Надо обработать.

— Нет, — повторил Барнс и сделал то, на что прежде не осмеливался еще ни разу — отодвинулся в сторону, сознательно увеличивая расстояние.

Она поняла, она не напирала, лишь поймав его взгляд, тихо спросила:

— Почему?

— Само заживет.

Те, кто нашел его сразу после падения, кто врезал в него этот кусок смертоносного металла, скорее издевки ради, чем по реальной необходимости, говорили ему, бредящему в агонии, шептали что-то про обостренную чувствительность, про нервные импульсы, про увеличенную скорость рефлекторного ответа.

Тогда он ни слова не понял, не выучил теорию, поэтому сегодняшняя практика оказалась плачевной. И он совершенно точно не собирался повторять горький опыт.

— Баки, клянусь тебе, я только обрабо…

— Ты прикоснулась к плечу, как раз на границе — и реакция последовала мгновенно, — он принялся сбивчиво объяснять, сильно сомневаясь, что в нужной последовательности и что его надолго хватит, с его-то коммуникативными навыками, но во избежание очередного инцидента он должен был хотя бы попытаться. — Там чувствительность… намного сильнее, любое касание воспринимается как… как, — Баки очень не нравилось крутящееся на языке слово, но все подходящие смысловые синонимы внезапно вылетели из головы, и ему пришлось озвучить единственное, что осталось, — боль. Металлическая рука реагирует быстрее и… Я не хотел тебя ударить!

Она не принуждала. Но была настойчива в своем намерении, а Барнсу и так пришлось слишком много раз за слишком короткий срок перебороть себя, чтобы у него остались силы на еще один волевой поединок.

— Оно не для тебя, — объясняла она, пока Баки по собственной, как он тщетно пытался себя убедить, воле садился в злосчастное кресло, всеми силами гася в себе волну бесконтрольной дрожи. — Точнее, рассчитывалось оно для тебя, чтобы фиксировать твою руку во время медосмотров, но это планировалось прежде, чем я получила возможность узнать, какие ассоциации оно у тебя вызывает. Я бы никогда… — слух обрезал лязг фиксаторов о металлическую руку, и тотчас все его мышцы спазмически сжались в ожидании чего-то ужасного, к горлу подступила тошнота. — Я не хочу это делать, — не сводя с него тревожного взгляда, она остановилась, на миг задержала раскрытую ладонь над его перекошенным от страха лицом, словно желая утешить прикосновением, но в последний момент передумала. — Ты не должен, обойдемся без…

Но он вдруг распахнул до этого крепко зажмуренные глаза и посмотрел прямо на нее, ей в лицо, и глаза у него стали страшные, почти черные от расширившихся в ужасе зрачков, и в то же время безнадежно потерянные в безысходности, умоляющие громче любых слов.

— Я не хочу тебе навредить, — сказал он подрагивающим, но уверенным голосом и живой рукой внезапно ухватил ее за запястье, словно ища телесного контакта. — Пожалуйста, ты только… не молчи. Говори со мной. Просто… просто, чтобы я слышал.

Массивные замки сработали почти одновременно, надежно сковав железную конечность сразу в двух местах. Лоб Баки покрылся испариной.

— Ты выполнил домашнее задание, — завладев его полным паники взглядом, она улыбнулась светло и искренне, и так тепло, что на одну бесконечно долгую секунду Барнс и думать забыл, где находится и что с ним происходит.

— Какое еще задание? — запоздало переспросил он, всеми силами отвлекаясь от ощущения осторожных прикосновений, отнимающих полотенце от его плеча, прикосновений, от которых импульсы уже бежали в его мозг, посылая руке ответные сигналы — пластины шелестели и двигались по направлению от плеча, от точки контакта, к запястью, заставляя пальцы сжаться в кулак. Будь он посмелее, он бы улыбнулся ей в ответ. Будь ему самую малость проще говорить, он бы сказал ей, что Джеймс Бьюкенен Барнс уже давно закончил школу, но… Но. И оно все меняло. Способность легко и непринужденно поддержать беседу у него забрали, как забрали и некогда отточенное до совершенства умение флиртовать и завлекать девушек, которые неизменно проявляли симпатию к молоденькому сержанту.

— Ну… официально это было задание Смирнову и его орлам, но… В общем, как я и надеялась, вы отлично поладили. Мне нравится твоя стрижка.

Баки как раз собирался с духом, чтобы поговорить на тему охраны, и вот так удачно подвернулся готовый шанс, спрашивай — не хочу, но… она упомянула стрижку, она заметила стрижку — и все его скрупулезно выстроенные в логичную последовательность мысли снова перетасовались, точно карточная колода в умелых руках.

Может, это вконец неправильно — думать так в его положении, может, его за это накажут, а может и вовсе заберут воспоминания об этом — он ни в чем не мог быть уверен, но что-то новое занялось в нем после ее слов, или, быть может, всего лишь хорошо забытое старое? Баки польстило даже не одобрительное «нравится», а, скорее, сам факт, что кто-то посторонний заметил перемены в нем, что кому-то постороннему не все равно, что впервые за бесконечно долгое время это было не то внимание, что обычно уделялось ему во время пыток или на операционном столе, сопровождаемое словами: «Следите, чтобы не умер».

— Это ты сказала им, чтобы они меня…

Перестали считать обезличенным объектом? Не бросили в одиночестве?

— …Подстригли? — закончил вопрос Барнс, когда нашел кратчайшую и наиболее безопасную формулировку для одолевающих его разрозненных мыслей.

Вглядываясь в ее лицо с любопытством маленького ребенка, он ожидал любой реакции, но определенно не той, с которой обречен был столкнуться.

Она покраснела — это острый глаз Барнса заметил даже на фоне пестрой цветовой гаммы побоев, и это повергло его в ступор. Он забыл, что сидит в кресле с обездвиженной рукой. Забыл даже о том, поднимающем разом все волосы дыбом чувстве опасности, которое диктовало ему вырваться и уничтожить источник дискомфорта во что бы то ни стало.

— Я… я подумала, что ты, возможно, хотел бы… постричься. Но не была уверена, что вправе тебе это предложить. Вы, мужчины, и особенно военные, больше склонны доверять мнению и навыкам друг друга.

Она покраснела. Не от злости за то, что ее не удовлетворили его слова или действия. Она покраснела, потому что… что? Постеснялась? Смутилась?

Барнс мыслил всегда по-разному: иногда на русском, иногда (в последнее время чаще за неактуальностью прежних запретов) — на английском, иногда — на странной трудновоспроизводимой смеси русского с английским, как, например, сейчас, когда он, сколько ни пытался, не смог подобрать подходящее эмоции слово ни в одном из языков.