Дева Мария

Пётр Алёшкин

Дева Мария

Рождение Богоматери

1

С печалью в душе собирался Иоаким на радостный праздник Кущей. Щедрые дары Господу были приготовлены с вечера. Иоаким хотел выйти из Назарета в Иерусалим на рассвете, один. Знал, что насмешливый Анамеил, бедный, завистливый и говорливый, если встретит его по дороге в город, не удержится, начнёт подшучивать, переиначивать слова первосвященника Рувима, который полгода назад на Пасху в сердцах сказал, что не примет больше даров от Иоакима, мол, грешен он пред Господом, недостоин приносить ему жертву.

«Какие у меня грехи? – думал Иоаким, закрепляя ремнями поклажу на спине осла во дворе своего дома. – Чем я грешен пред Господом? Вся моя жизнь прошла на глазах назареян. Кого я обманул хоть однажды? Разве не был я щедрым с бедными и страждущими? Кого обижал? Нет таких. И Анна (жена)… Кто может назвать её жизнь неправедной? Разве не была она кроткой и справедливой все свои пятьдесят лет?». Всплыло в памяти, как Анна вчера утром сердито крикнула на служанку Девору, осадила её. Ах, Девора, Девора! Слишком она шаловлива, слишком остра на язык, несдержанна. Анна не один раз говорила ему, что заменит служанку, но всякий раз передумывала. Девора не только была хороша собой, но и хороша в работе. Лучшей помощницы по дому Анне не найти.

Второй осёл, молодой, нетерпеливый, уже подготовленный к пути, вдруг вытянул шею и закричал громко, тонко, словно радуясь предстоящей дороге в Иерусалим, радуясь будущим новым впечатлениям. Коза, крупная, упитанная, предназначенная для жертвы Господу за невольные прегрешения Иоакима, вскинула голову и грустно, беспокойно посмотрела снизу вверх на хозяина. Тот озабоченно, быстро окинул взглядом светлеющую от утренней зари улицу Назарета, над которым устало застыла тускнеющая половинка луны. Улица пустынна. Иоаким похлопал легонько по вытянутой напряжённой шее кричащего осла. Тот опустил голову, бойко тряхнул ушами и весело взглянул на хозяина большими умными глазами.

– Ах, ты! – потрепал его по прохладной жёсткой шерсти загривка Иоаким. – Погоди, намаешься за три дня пути. Посмотрю я, как ты будешь веселиться перед Иерусалимом.

В тёмном проёме двери дома показалась служанка Девора. В руках у неё была аккуратно свёрнутая в рулон шкура ягнёнка, которая могла служить подстилкой для отдыха или ночлега в поле или накидкой во время стужи или дождя. Девора быстро, легко соскочила по каменным ступеням к Иоакиму и протянула ему шкуру, говоря:

– Ты забыл…

– Лишнее в дороге, – ответил Иоаким. – Жаркие дни предстоят…

Выражение лица его осталось прежним, серьёзным, озабоченным долгой дорогой в храм, но сердце отозвалось теплотой на заботу служанки. Добрая душа у Деворы. Эту шкуру она выделала своими ловкими руками. Шкура была тонка, невесома. У Анны ни разу не получалась шкура такой лёгкой и мягкой.

Вслед за служанкой из дому вышла Анна. Лицо у неё так же, как и у мужа, озабоченное, задумчивое, грустное и какое-то блёклое. Морщины на лбу при тусменном лунном предутреннем свете кажутся особенно глубокими. А когда-то, более тридцати лет назад, в первые годы жизни Анны в доме Иоакима, лицо её было таким же молодым, чистым, смуглым от солнца, как у Деворы. Только Анна была скромна, молчалива и ровна. Никто не мог назвать её шаловливой или лёгкой на острое слово.

«Может, если бы Анна былка бойка и проказлива с молоду, у нас были бы дети!» – промелькнуло в голове Иоакима, когда он отвечал Деворе, взглянув на выходившую из дому Анну. Иоаким испугался своей мысли и вскинул на миг голову к небу, быстро, со стыдом произнёс про себя: «Господи, прости меня грешного!»

Анна слышала разговор Иоакима со служанкой и, видя, что он отказывается от шкуры ягнёнка, сказала ему, спускаясь по ступеням:

– Бери, бери, ночи уже холодны. Неведомо где в пути ночевать придётся.

Иоаким засунул шкуру под затянутый ремень на спине осла рядом с тугими мехами с вином для жертвы возлияния, расправил шкуру, чтоб лежала удобнее и не выскочила по дороге, и повернулся к Анне. Она не могла скрыть от Иоакима своей грусти и тревоги. Анна знала, почему муж её так рано и в одиночестве отправляется в Иерусалим. Знала об угрозе первосвященника Рувима не принять дары Господу от грешного человека. Знала, что не только галилеяне, но и весь народ Иудеи считает позором бесчадие семьи, считает, что семьи, где нет детей, невзлюбил Господь за их грехи. Анна считала себя виновной за бездетность, но сколько ни перебирала она в памяти свою жизнь, не могла отыскать грешные поступки, дела и мысли, за которые мог наказать её Господь.

– Иоаким, зачем ты идёшь так рано? – спросила Анна. – Дождался бы Иосифа. Он идёт в храм со старшим сыном. Вместе веселее было бы.

Иосиф, дальний родственник Иоакима, плотник, жил на окраине Назарета, там, где были жилища бедняков.

– Соберётся ли Иосиф – не известно. У него жена больна, – ответил Иоаким.

– Что с Саломией?

– Животом мается. Ослабла совсем. Иосиф говорит, третий день не встает.

– Господь всемилостивый, помоги ей и помилуй, – взглянула на светлеющее небо и подняла руки вверх Анна, потом подошла к Иоакиму. – Как ты решил: пойдёшь по равнине Изреель или по Иерихонской пустыне?

– Через Иерихон.

Анна обняла мужа, прижалась щекой к его курчавой бороде с жёсткими волосами, которые при предрассветном лунном свете тускло отливались червлёным серебром. «Почти совсем седые, – печально погладила Анна бороду Иоакима. – А так недавно волосы и в бороде и на голове отливали иссиня-черным вороньим крылом».

2

Иоаким грустно шагал рядом с ослом, придерживаясь рукой за ремень, которым была привязана поклажа на спине осла. Следом, бойко и весело помахивая головой, то пытался бодро бежать молодой осёл, то приостанавливался, отвлёкшись на что-то на обочине дороги, тогда верёвка, которой он был привязан к размеренно идущему впереди ослу, натягивалась, дёргала его за шею, и он снова бегом догонял спокойного осла. Коза, привязанная за рога к молодому ослу, вынуждена была идти рывками и изредка недовольно вскрикивала. Иоаким не обращал внимания на крики козы, ритмично, сосредоточенно постукивал посохом о сухую каменистую дорогу. Он видел, что совсем рассвело, видел, что солнце, робко выглянув из-за пологих холмов, осветило гору Фавор, возвышавшуюся слева, но никак не отмечал это в своём сознании. Не замечал привычные для его глаз виноградники на склонах гор Гельвуй и Кармил, оливковые рощи с потемневшими листьями в долине Ездрилонской, жёлтые поля с убранной пшеницей, не смотрел в сторону Великого (Средиземного) моря, скрытого в утренней голубой дымке.

Когда солнце поднялось высоко над горой Фавор, после селения Ендор одиночество Иоакима закончилось. Появились попутчики, которые, как и он, направлялись в Иерусалим. То он обгонял кого-то, то его обгоняли. Знакомые приветствовали Иоакима, он отвечал, старался не показать им своей грусти, беспокойства.

Ночевал он возле источника у подножья горы на зелёной лужайке возле густых кустов тамариска и дафны. Выбрал место под лавровым деревом, там, где трава ещё не пожухла, зеленела. Снял поклажу с ослов. Молодой стоял смирно, дышал тяжело, быстро. А старый был также спокоен, как утром. Будто и не было у него долгих часов пути. Иоаким привязал их к лавровому дереву так, чтобы они могли пастись на лугу и пить воду из ручья. Коза и старый осёл сразу же, как их оставил в покое Иоаким, уткнулись в траву, а молодой осёл угрюмо побрёл к воде. Но Иоаким попридержал его за верёвку, остановил, приговаривая и легонько шлёпая по шее ладонью:

– Погоди, охолони! Успеешь, напьёшься. Вода от тебя не убежит.

Неподалеку от дерева, под которым Иоаким свалил поклажу с ослов, остановилось несколько галилеян, видно, две-три семьи. Пожилые стали развьючивать ослов, а молодые шумно направились к кустарникам. Они нарубили веток, сделали кущи (шалаш), развели костёр и до глубокой ночи шумели и веселились. Почти до рассвета мелькали их тени у костра, доносились радостные возгласы.