Фоторужье

Повезло, что, когда его дочитывал, в окно услышал мелодию колоколов, и концовка текста смягчилась благодаря этим нежным и глубоким звукам, разлетавшимся по району. Боль веков приглушилась, осталась тяжелая печаль, пронзительно-тоскливая мелодия литературы. Тем не менее решил, что нужно сходить в церковь, может быть, поставить свечку за этого тревожного самоубийцу и непосредственного модерниста. Да если не свечку, то хотя бы просто там постоять. Вроде бы за самоубийц свечки ставить нельзя, и души их не упокоятся никогда, но, может быть, вообще души поэтов никогда не упокоятся. Вместе с Ж. (она сейчас читает «Поправки» Франзена) прошли через парк прямо к храму; на стоянке дети играли с игрушечными ружьями.

– О, они играют в войну! – удивилась Ж.

Поднялись по ступенькам и попали внутрь. На входе рука вдруг дернулась и сама перекрестила туловище. Удивился как бы со стороны этому произвольному жесту. Шла служба, и ее вел ребенок лет восьми-девяти, очень напыщенный пацан в золотистой мантии. Людей на службе было совсем немного, однако по кругу помещения ходили девочки в косынках и ставили свечи, вид при этом у них был самый высокомерный. Пацан тоже не отставал, интонировал, как сам патриарх, но, к счастью, отсюда видно было только его спину. Испытав тошноту, вышел, прошелся вокруг, сфотографировал памятник императору; вскоре вышла Ж.

– Вот это была жуть! – сказала она.

– Ага, я думал, пиздюк лопнет.

Сходили на пляж недалеко от дома. Искупался, вода была цвета глины. Во рту все еще ощущается металлический глиняный вкус. После дождя бывает так какое-то время, что поделать. Но, сидя на берегу, помянул некоторых людей, близких и не очень, молча пялясь на воду, – тихо, тихо, спокойно и тихо.

Вспомнил одну из бессонниц – вероятно, спровоцированную кинофильмом, в котором некоторое зло нападало на людей и губило их. В кульминационной сцене главная героиня забралась в заброшенный амбар, оборудованный для церковных служений, и спасалась от этого зла, очертив вокруг себя и своего ребенка белый круг. Не запомнил, чем все кончилось. Восьмилетний (примерно как и сын героини) тогда, всю ночь не спал, тихо ступая по квартире и коридорам собственной памяти, не в состоянии уснуть. Отец несколько раз просыпался и пытался отчитать или усыпить уговорами. Мачеха сказала: «Нельзя ему такое смотреть!» Потом отец просто вырубился, за ним и мачеха. Времена у них были тогда не из легких. Было одиноко и свободно, такой внезапный опыт призрака-отшельника, первый и самый свежий детский и чистый опыт – полежал в постели, в комнате со сводным братом и сестрой, которые мерно похрапывали. Слушал их дыхание, они здесь и не здесь. Но так мог выдержать не более пятнадцати – двадцати минут – снова встал. Выходил через проходную комнату с отцом и мачехой, сопевшими на диване, на цыпочках в ванную и там сидел в темноте. Самое странное в таком состоянии – слушать метроном настенных часов или капающей воды, который тебя настигает в любом уголке квартиры. В какой-то момент надежда на утро истончается до невидимой ниточки, особенно если это зима (а была зима, начало девяносто четвертого). Но хотя бы несколько минут сна в таких случаях спасительны. Вот ты уже с другими детьми собираешься в школу.

Это ощущение безвременья – бесконечности мига, из которого не выбраться, – последний раз настигло в конце февраля, но вот вернулось ненадолго сегодня ночью, когда дождь стучал по подоконнику одинаковыми ударами через определенные интервалы. Луп барабанных капель длился секунд семь и, кажется, совсем не имел никакой интонации, просто ритм, скорость. Но какое имеет значение скорость без точек А и Б? Неправильно использовать понятие «скорость», если речь идет о метрономе. Он звучит, работает и в вакууме, где нет физического тела, лишь как напоминание, что пытка продолжается, а интервал уже вообще перестает иметь значение. Из постели смотрел в окно, в потолок или утыкался в простыню, и вот этот абзац из Акутагавы несколько раз вспоминался почти дословно:

Здесь и сегодня все выглядело мрачно, как в тюрьме. Понурив голову, я ходил вверх и вниз по лестницам и как-то незаметно попал на кухню. Против ожиданий в кухне было светло. В плитах, расположенных в ряд по одной стороне, полыхало пламя. Проходя по кухне, я чувствовал, как повара в белых колпаках насмешливо смотрят мне вслед. И в то же время всем своим существом ощущал ад, в который давно попал. И с губ моих рвалась молитва: «О боже! Покарай меня, но не гневайся. Я погибаю»[2].

Около четырех не выдержал и даже прикрикнул на дождь. Ж. сквозь сон сказала что-то успокаивающее.

Встал.

Открыл и закрыл холодильник, посидел в «телеграме», где младший товарищ-художник осуждал: «Из-за таких, как ты, опустивших руки русских, отказывающихся верить в способность изменить мир, происходит сейчас геноцид украинцев вообще и моей семьи». Было невозможно понять этот спор. В какой-то момент показалось, что дождь стих. Вспомнил про беруши, которые в упаковке лежали в дверце холодильника; засунул их в уши и лег на диван в коридоре. Между сном и явью был какой-то бесконечный лабиринт из съемных квартир, каждая из которых имела недостатки и выталкивала за свои пределы, из комнат, сконструированных так, чтобы ты никак не мог занять комфортное для тела положение, даже интернет-сайтов и диалоговых окон, в которых ты превращаешься в блуждающую букву или знак, не вяжущийся ни с чем, у которого совершенно и решительно нет никакого парного знака.

7. Фоторужье

Около двух недель завязки, и на место тяги к алкоголю приходит новая страсть.

Ж. улетела в Петербург; оставшуюся часть тура мы поедем втроем, мужской компанией.

Вечером листал «Авито»: сначала объявления в текущем городе, затем в городах, где скоро окажемся. Кое-что добавил в избранное. Ночью ворочался в постели, хотелось ощущать некоторые фотоаппараты в руке. С тех пор как отдал К. Сперанскому свой «панасоник», захотелось купить себе новый, но другой. Захотелось навигации по этому меню (самому удобному на рынке), захотелось назначить пару функциональных кнопок. Нужен был фотоаппарат, которого у меня еще не было, пусть дешевый и с маленькой матрицей, зато смогу дотронуться до дальней точки мира! Призрачное продолжение руки, с ним я смогу фотографировать дальние объекты, хоть и в ужасном качестве, но я же не извращенец! Мне нужно лишь прикоснуться к горизонту, не запятнав его, не сделав объектом искусства, не сделав тем, что можно продать или использовать в коммерческих целях. Просто памятная карточка, шумная, затертая, пиксельная, как сама жизнь. Записка, которую никому не покажешь, которой не похвастаешься.

Выезд из Уфы в Челябинск в десять утра плюс-минус. В два ночи я встал и написал продавцу. Оказалось, что он работает в ночь, поэтому не спит. Договорились, что заеду к нему утром.

– Это настоящая страсть, ты босс, заедем, – сказал Зиллион.

Крюк небольшой, потеря времени – где-то полчаса.

Поскольку у нас с Зиллионом режим питания, когда мы остановились в поселке, он сказал:

– Вы не против, если я сразу позавтракаю?

– Кажется, за этим домом есть водоем, можно позавтракать с видом на него.

Зиллион неопределенно махнул рукой. К. Сперанский вылез из машины и побежал в сторону соседнего двора к турникам. Я направился к подъезду, откуда должен был выйти продавец. Скучный и тусклый пейзаж, нулевая температура, облезлые дома. Кто-то просыпал очистки от овощей под крыльцом, на них слегка поскользнулся, но не упал.

Продавец вышел, мы пожали друг другу руки.

– Сейчас, – сказал он. – Карта форматируется.

– Там и карта есть. Шик. А я свою держал наготове.

2

Перевод Натальи Фельдман.