Страница 68 из 70
Я тоже поднялся и с чувством пожал её. В душе я надеялся никогда больше здесь не появляться – но мой опыт подсказывал, что в таких случаях лучше не зарекаться. В некоторых вариантах будущего моё общение с представителями комсомольского движения оказывалось почти неизбежным.
***
Я остановился у хорошо знакомой мне курилки и достал сигарету, чтобы проститься с этим памятным местом. Сегодня был четверг, путч кончился во вторник, и то, что происходило в столице сейчас, с определенной натяжкой можно было назвать нормальной жизнью. Войска пока никто не выводил, но они хотя бы уже не перекрывали основные городские магистрали и даже МКАД освободили, по которому второй день ездили радостные автомобилисты.
Я тоже был в их числе. Во вторник же открыли воздушное сообщение, и прямо с утра мне пришлось ехать в аэропорт, что встретить мать Ирки; Алла одного меня не пустила. Потом мы – вместе с примкнувшим к нам Александром Васильевичем – целый день хлопотали по поводу морга и переправки тела девушки в её родной город. Привлекать Михаила Сергеевича не пришлось, процедура оказалась отработанной, а похоронные агенты были и в этом времени. И уже в среду с утра мы с Аллой везли убитую горем женщину обратно в аэропорт. Но не только её.
Мне было, о чем подумать во время этих поездок, за которые я накрутил по Москве пару сотен километров. И я как-то пропустил момент, когда Александр Васильевич решил, что без его помощи мать Ирки не справится. В общем, в среду он улетел вместе с ней – под недоуменным взглядом Аллы и понимающим – Елизаветы Петровны. Мне он ничего не объяснял, лишь уже в аэропорту шепнул: «Я тебя обманул». Впрочем, мне тогда было не до его отношений с женщинами, так что я лишь глубокомысленно кивнул.
В конце концов, он был не так уж и стар. Я уже выяснил, что ему всего сорок пять – не самый почтенный возраст, позволяющий завести ещё не одного ребенка. В той версии будущего дети у Александра Васильевича родились года через три-четыре; ничто не мешает ему поступить так и в этой линии времени. Мать Ирки, возможно, была немного простовата для столичного инженера – но это на мой вкус; что-то же он в ней разглядел за тот день, что они близко общались? И она в нем тоже что-то увидела – иначе бы послала лесом, у сибиряков с этим просто, почти как у наших, с Урала.
Купленные нами про запас конфеты и шоколад отец, кстати, забрал. И я предполагал, что до своего БАМа он их точно не довезёт.
Так что я просто мысленно пожелал им счастья, а Елизавете Петровне – долгих лет жизни. Возможно, ей придется одновременно нянчить и внуков из новой семьи сына, и правнуков от нас с Аллой. Впрочем, бабушка выглядела крепким человеком, она должна была справиться с этой ношей.
Правда, теперь проблема собственного жилья вставала передо мной в полный рост – превращать квартиру на Новоалексеевской даже не в коммуналку, а в настоящий цыганский табор мне не хотелось. Но с подгоном от Валентина я надеялся разобраться с этой бедой уже к Новому году. Да и мои родители пока оставались не в курсе моих планов на их накопления – если они у них, разумеется, были.
Судьбу Боба я так и не узнал. Когда мы вернулись на дачу Михаила Сергеевича, его в той сараюшке уже не было; спрашивать, кто и куда забрал этого дезертира, я не стал – и, кажется, заработал пару очков репутации у Валентина. Впрочем, тут был голый расчет – я опасался, что при интересе с моей стороны Боб внезапно может всплыть, а потом начнет исполняться пророчество Валентина относительно принципов работы советского суда. Так что я рассудил – с глаз долой, из сердца вон и нечего о нем вспоминать. Алла, кстати, тоже не интересовалась судьбой своего бывшего кавалера – но она, кажется, была уверена, что он находит в цепких лапках правосудия и не скоро окажется на свободе.
Так что в четверг я внезапно оказался примерно в том самом положении, в котором ровно неделю назад меня застал звонок Александра Васильевича. Я вспомнил о задачах, которые стояли передо мной – и решил начать с самой очевидной. Мне надо было завершить оформление перевода в МИРЭА, и я надеялся управиться за день. В пятницу мы с Аллой и Елизаветой Петровной должны были вернуться на дачу, а в субботу я намеревался двинуться в долгий путь на родину.
Поэтому прямо с утра я отправился в свой заборостроительный деканат за подписанным приказом, который мне выдали без лишних вопросов. Правда, секретарь сказала пару теплых слов на тему, что меня всегда ждут обратно – видимо, здешние ребята всё же посмотрели мои оценки за сессию. Но я на это не отреагировал, управился быстро, а вот на обратном пути увидел открытую дверь комсомольско-профсоюзной комнаты – и понял, что не смогу пройти мимо. Ну а в комнате обнаружился слегка офигевший от происходящих в стране перемен комсорг Саша.
Наверное, я мог бы его успокоить, но я и сам не знал, чем вся эта катавасия закончится. Пока что видимых перемен не было. О том, что ГКЧП снижает уровень чрезвычайного положения, народу сообщил всё тот же Долгих. А вот на следующий день, в среду, по телевизору выступил сам товарищ Генеральный секретарь ЦК КПСС и член Политбюро ЦК Константин Устинович Черненко. Его речь записали из какой-то больничной палаты, с мужественным врачом в белом халате на заднем плане; говорил товарищ Черненко долго и, как обычно, путано, но в целом его речь была преисполнена оптимизма, с которым он смотрел в будущее Советского Союза и коммунистической партии. Это успокаивало меня, но вряд ли послужило бы причиной не нервничать для Саши. Я же не мог ему сказать про свою уверенность в том, что путчисты придушили Черненко подушкой. И если этого не случилось, то Генсек оказался на правильной стороне истории, но пока было непонятно, какое место ему на этой стороне уготовано.
***
Я докурил и выбросил окурок в урну. Погода напоминала, скорее, о поздней весне – а ведь уже июль был, можно сказать, в разгаре. Было прохладно, солнце с трудом находило дорогу сквозь тяжелые облака, но прямо сейчас дождя не было. В принципе, я был доволен, что эта эпопея закончилось. Было немного страшновато, но я тоже смотрел в будущее с оптимизмом, который омрачался только рекомендацией Валентина «прислушаться к себе».
Речь тогда зашла о МИРЭА и Валентин словно бы осуждал мой выбор. Правда, он не уточнял, к чему именно в себе я должен был прислушиваться и что – решать, а я не выпытывал, да и не до того нам тогда было. Сейчас же добраться до генерал-майора было практически невозможно. Вроде бы его очень плотно законопатили обратно в какой-то глубоко ведомственный госпиталь, из которого он тогда сбежал, обманув врачей. Мол, всего лишь домой, за вещами – а сам рванул к Михаилу Сергеевичу, где наткнулся на собравшегося воевать попаданца.
Наверное, если бы не встреча с комсоргом Сашей, моё будущее уже определилось – я был бы где-то на подступах к новому институту, не стал бы курить в знакомом месте, и даже не вспомнил бы о тех словах Валентина. Но я задержался, закурил и вспомнил. И теперь начинал сомневаться в своем решении. Причем чем дольше я думал, тем сильнее сомневался – и в какой-то момент понял, что если сейчас отправлюсь в МИРЭА и отдам документы, то совершу одну из самых непоправимых ошибок в своей второй жизни. Моя душа совершенно не лежала к радиотехнике или электронике. Конечно, я мог этим заниматься – в том числе и ради заработков. Я худо-бедно разбирался в омах и фарадах, мог читать принципиальные электрические схемы, умел паять и примерно представлял, как работает правило буравчика. Но на самом деле у меня было совершенно другое увлечение, в котором я разбирался гораздо лучше, чем в микросхемах и резисторах.