Тамбовский Робин Гуд

– Квартира твоя или снимаешь? – спросила Наташа, останавливаясь в довольно просторном холле, где у стены напротив дверей в ванную и туалет стоял небольшой диван, перед ним журнальный стол с лампой. И стол, и мягкий диван с обивкой под цвет сиреневых обоев, и лампа, и книжные полки над диваном, и оленьи рога над входом в кухню, и длинная узкая картина над обеими дверями в туалет и ванную гармонировали друг с другом, ни одна деталь не выпирала, не была чуждой, лишней, а все вместе придавали холлу уютный спокойный вид.

– Купил год назад, – ответил Игорь и полез в обувной шкафчик за тапками. Наклоняясь, он взглянул на черные, блестящие лаком, туфли Наташа на высоком каблуке-шпильке, внезапно почувствовал какую-то жалость и произнес: – Давай-ка сюда ножку! – Тихонько придерживая одной рукой за щиколотку подставленной ноги, снял с нее туфлю и надвинул на пальцы мягкий тапок. Потом проделал тоже самое с другой ногой Наташи. В тапках она сразу стала ниже ростом и как-то домашней, ближе, родней.

– Ты всех так… разуваешь? – с иронией и усмешкой кинула Наташа.

– Пока не приходилось. Заметила, наверно, что делал я это довольно неуклюже, но, честно говоря, понравилось… В ресторане ты много пила, я беспокоиться за тебя начал, а сейчас ты, как стеклышко.

– Я же всю дорогу спала. Выспалась.

Пока он переобувался, Наташа заглянула в комнату, окинула ее взглядом, потом осмотрела спальню, прошла на кухню. И там, и там было чисто, уютно.

– У тебя домработница?

– Что у меня убирать? Семеро по лавкам не бегают, мусорить некому. Один.

– Ну да… Когда в первый раз бываешь в чужой квартире, сразу чувствуешь характер хозяина. Никогда не видела у одинокого мужика такой порядок и уют. Впрочем, ты и сам всегда чистенький, опрятный, подтянутый. В армии приучили?

– В армии я почти весь срок провел в Чечне… Там не до чистоты, особенно, когда в плену был, в яме безвылазно две недели сидел. Думал, вши заедят… Проходи в комнату, садись, – указал он на кресло перед небольшим, низким, но довольно широким столом с компьютером.

– Ты в плену был? – Наташа не села, подошла к книжному шкафу, стала разглядывать книги. – Я не знала.

– Пришлось…

– Ух, ты, смотри-ка, сколько у тебя классики! И философы? – восхитилась Наташа. – Читаешь или для антуража, для мебели?

– Все прочитал. Куплю нужную и сразу читать. А иногда возвращаться, перечитывать приходится. Когда в первый раз читаешь, если увлечешься, многие мысли не замечаешь.

– Зачем это тебе нужно? Ух, ты, смотри, учебник английского! Ты, что, скажешь, английский учишь?

– Я заканчиваю подготовительные курсы в институте международных отношений, – ответил Игорь.

– Ты меня удивляешь, – взглянула на него Наташа и снова повернулась к книжному шкафу. – А Анохинских, смотри-ка, у тебя сколько, – вытащила она книгу Дмитрия Анохина, открыла, увидела подпись автора. – Он тебе дядя вроде бы, да?

– Мамин брат.

– Пишет он увлекательно, страстно, но боли много, страданий, крови. Тяжело, хочется отвлечься за книгой от жизни, а тебя опять в нее возвращают.

– Пугает тебя, что чересчур много жизни в его книгах?

– Ну да. В жизни полно страданий, и надо как-то от них отвлекаться, забывать. Телевизор включишь, там кровь, страдания, того ограбили, того убили, ту изнасиловали. Одна надежда на книги. Книги должны освобождать от тягот жизни, давать забвение от страданий, отрешать от всего житейского, учить красоте.

– Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой, – засмеялся Игорь и добавил серьезно: – Я, напротив, убежден, что искусство не должно освобождать от страданий. Это большой грех, потому что из-за этого у читателей возникает равнодушное отношение к жизни, которое ведет к пассивной безвольности, а значит, к рабству. Искусство должно возбуждать сострадание к оскорбленным и униженным, побуждать к действию. И как раз Анохин это делает. Потому я люблю его книги.

– Искусство, прежде всего, должно приносить эстетическое наслаждение.

– Это само собой разумеется. Если эстетическое наслаждение произведение не приносит, значит, это не искусство, это халтура. А я говорю, именно об искусстве.

– Значит, тебя больше возбуждают слова: «вставай проклятьем заклейменный», чем – «шепот, робкое дыханье, трели соловья». Так?

– Ты хочешь сказать, что я не могу воспринимать красоту, что она меня не трогает? Нет, не так… Да, когда я среди людей, меня будоражат, побуждают к действию великие слова: «вставай проклятьем заклейменный», а когда я один и мне грустно, сильно трогают душу совсем другие слова, например, такие: «И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной… Срок настанет – Господь сына блудного спросит: «Был ли счастлив ты в жизни земной?» И забуду я все – вспомню только вот эти полевые пути меж колосьев и трав – и от сладостных слез позабуду ответить, к милосердным коленам припав».

– Да, ты меня удивляешь, – повторила Наташа. – Не ожидала я ничего подобного.

– Ты со своим отцом видишься? – спросил Игорь.

Дело в том, что родным отцом Наташи был поэт-постмодернист Михаил Чиркунов, почему-то печатавшийся под псевдонимом – Миша Лешенсын. Лешензон – понятно. Есть такая английская фамилия. А Лешенсын? Что это? Сын лешего? Родом он был тоже из Масловки. Мать Наташи стала его, чуть ли, не пятой женой. Бросил он ее, как только родилась Наташа. И никогда не помогал дочери, не стремился увидеть ее, не платил алименты, хотя отчим не стал удочерять Наташу, оставил ей фамилию отца.

(О молодости Михаила Чиркунова, отца Наташи, рассказано в романе «Трясина Ульт-Ягуна»)

– Только по телевизору, – усмехнулась Наташа. – Мне мама категорически запретила звонить ему, когда я собиралась в Москву поступать в университет. Говорила, что он подлец, каких свет не видывал. Я не поверила, посчитала, что она от обиды так говорит, что он ее бросил с грудным ребенком, и за восемнадцать лет ни разу не вспомнил, что у него есть дочь. Мне хотелось встретиться со знаменитым отцом, думала, что я позвоню ему, и он сам прилетит за мной в общежитие, подхватит и умчит в свою квартиру. Я представляла, как буду жеманиться, отказываться ехать к нему, а он станет уговаривать меня. Потом я соглашусь, и буду жить у него, а мама меня простит. Она меня любит. Ей не нужно будет искать деньги на мою учебу. Отец выучит. Позвонила я ему, представилась и никакой радости не услышала в его голосе. Более того, он долго выспрашивал у меня, уточнял сердито, грубо, кто я, откуда, зачем приехала. Потом заявил, что у него в каждом городе по сыну-дочери, если он всем будет уделять хоть по десять минут внимания, у него на собственную жизнь времени не останется. Я бросила трубку и больше никогда ему не звонила. Права мама была… Подлец! Хоть бы вид сделал, что рад внезапно упавшей с неба взрослой дочери, а потом открутился бы как-то от встречи, чтоб мне не так обидно было. Нет, он напрямую послал куда подальше… Как только увижу его морду по телевизору, сразу выключаю, чтоб настроение себе не портить.

– Да, он частенько болтается на экране. Хороших писателей туда не пускают, только таких, как он. Вот его вирши я бы не отнес к искусству, просто словоблудие без чувств и мыслей, недаром он их сам называет письмами к самому себе.

– А как Анохин к нему относился? – спросила Наташа, ставя книгу Дмитрия Анохина на место, на полку шкафа. – Ведь земляки, оба писатели.

– Терпеть не мог. Они даже в разных Союзах писателей были. Анохин не принял грабительских реформ, ненавидел Ельцина с Гайдаром, а Чиркунов все принимал с восторгом, чтоб на виду быть. Анохин звал его косноязычным певцом криминальной революции.

– Ходят слухи, что Анохин не сам погиб, убили его в Америке.

– Американцы разбирались сами, сообщили, что, скорее всего, машина неисправна была. Вроде бы свидетели были, что он сам, неожиданно, рухнул в пропасть.

– Аварию с машиной подстроить можно. Это легко. Сколько фильмов мы видели об этом.

(О жизни и трагической любви писателя Дмитрия Анохина рассказано в романе «Беглецы»)