Разлом

-- Я не могу... Я так измучилась...

Иван Ильич поднялся и тихо на носках, вышел из комнаты, как будто старался, чтобы она не заметила его ухода. Сам, без помощи горничной, оделся и пошел домой по совсем темным, без фонарей, улицам. Хорошая, молодая радость, которая только что окрыляла его, испуганно исчезла, и остались одни разрозненные, бессвязные и жуткие обрывки мыслей, как рассыпанные кости истлевшего трупа.

В темноте и одиночестве шли долгие, долгие недели, и вот, занялся день -- новый. Он пришел, как все другие, с тихой зарей, с утренним прохладным дыханием. Ничем не отличился от других. Серая, каменистая земля и круглое, глубокое, небо, и упавшее на гору мягкое облако -- все было старое. Но еще не начало спускаться сократившее свой путь солнце, когда все узнали, что день этот -- действительно новый и дает старой земле новую жизнь. Это был день победы.

И радость воскресла, и все увидели, что жизнь имеет теперь другой, хороший и большой смысл, -- и все казались один другому лучше, красивее и выше.

Иван Ильич пришел к Софье Борисовне днем, с манифестом о свободах в руках. Может быть только потому, что он давно уже не видал гостиной при свете солнца, но эта комната показалась ему сегодня совсем не такой, как по вечерам. Были в ней только двое -- он и хозяйка, а комната шумела и все блестело в ней ярко, как новое.

Софья Борисовна не удивилась его приходу и не вспоминала о ссоре. Только темные пятна под глазами были у нее очень велики и черны, а кончик носа припух от слез. Должно быть, она часто плакала.

Ее гость хотел ей что-то объяснить, торопился и путался.

Недавно они поссорились, разорвали все старые, тесные узы, но сегодня начинается новая жизнь, и о прежнем нужно забыть. Да, так забыть, как будто его совсем не было.

Софья Борисовна остановила его.

-- Дорогой мой, я понимаю... Не вспоминайте же и вы. Разве я сегодня не счастлива?

И крепко поцеловала его в лоб, как целуют тех, с которыми расставались надолго, и неожиданно встретились.

-- А не чувствуете вы, что мы выросли? Даже мы, старики? -- спрашивал Иван Ильич и на щеке у него блестела круглая, прозрачная слезинка. Поблестела, скатилась и спряталась в бороде.

Опять приходили вечера, и два старых человека сидели в чистой, уютной комнате, и жили вместе. Чувствовали себя опять хорошо и спокойно, хотя говорили о том огромном, что вышло из недр народного движения. Не спорили.

Хорошо было жить. А в бессонные ночи не приходила зловещая мысль о ненужности жизни и о том, как хорошо было бы умереть, быстро и без боли. Бодрость времени заражала своим веянием.

Но дни уходили и снова, нежданный, но знакомый, повис кошмарный ужас. Пришел кто-то, жадный, и сказал:

-- Крови!

Софья Борисовна плакала.

-- Я ждала, я ждала... Недаром у меня так болело сердце...

Общий ужас, общее страдание не разъединили их. Было так, как в первые дни войны, пока никто не привык еще к зловонию преступления.

Только жизнь сжалась еще сильнее, -- стала опять тесная и гнусная, и хотелось опять закрыть глаза, чтобы не видеть зла, потому что не было сил бороться с ним.

А дни проходили, бороздили душу, тяжелые и острые -- и что-то опять назревало уже здесь, в маленьком уголке за чайным столом.

В голосе Софьи Борисовны прорывались злые, резкие ноты. Она чувствовала, как ее спокойствие, завоеванное долгой и серой жизнью, все быстрее уносится куда-то далеко в бурном потоке, -- и она обвиняла.

Хотели достичь невозможного, безумно обманывали себя в своих силах и теперь снова порабощены, раздавлены. Если бы они терпели...

Иван Ильич морщился, ронял ложечку.

-- Конечно, рано было еще торжествовать. Победа не дается так легко. Но обвинять в этих ужасах именно того, кто прилагал все силы, чтобы отвратить их навсегда -- это стыдно.

И губы у него дрожали, а одна бровь поднималась выше другой.

Пришел зимний вечер. С моря дул холодный, ледяной шторм. Деревья без листьев размахивали, как розгами, голыми ветвями и жаловались.

Когда Иван Ильич подходил к подъезду, его обогнал почтальон с тяжелой сумкой через плечо; громко стуча каблуками, поднялся по лестнице и позвонил.

Иван Ильич, по привычке, потянул руку из-за его спины к тому же звонку, но остановился и начал ждать. От почтальона пахло плохим, горьким табаком и отсыревшей суконной одеждой.

Хотелось спросить, откуда пришло это письмо, но у почтальона было усталое, злое лицо, и ему, должно быть, совсем не хотелось разговаривать с каждым встречным. Когда дверь открылась, он сунул горничной простой, квадратный пакет из синеватой бумага и сейчас же сбежал вниз, придерживая левой рукой тяжелую сумку.

Иван Ильич снимал в прихожей шубу, откашливался, а Софья Борисовна стояла на пороге, вертела в руках конверт и не решалась распечатать.

-- Из-за границы? -- спросил Иван Ильич и поздоровался.

Она рассеянно пожала ему руку и пошла к дивану, осторожно и, как будто, брезгливо, надрывая край конверта.

-- Нет, я не знаю, откуда... Штемпель почтового вагона -- и больше ничего... А почерк... чей это почерк?

Когда письмо, наконец, выпало из конверта, который был слишком мал для большого, плотного листа, Софья Борисовна вздрогнула и густо покраснела, а потом сейчас же краска сбежала с лица и осталась только на скулах, неровными пятнами, непохожими на румянец.

Большие, темные глаза быстро-быстро бегали по строчкам, Иван Ильич следил за их движением и чувствовал, что они видят неожиданное и роковое, -- и что сейчас совершится то, что он ждал уже в длинной тоске бессонных ночей.

Софья Борисовна опустила на колени руки с письмом.

-- Он в России. Пишет, что не мог больше выдержать. И теперь едет... на работу... то есть, значит, в тюрьму... на смерть...

Совсем не ее голос, -- чужой. И глаза тоже смотрели, как чужие, на бледного и взволнованного человека, который стоял перед нею и не находил слова, чтобы ответить.

А она встала с дивана и твердой, деревянной поступью уходя в другую комнату, бросила ему по дороге:

-- Спасибо.

Иван Ильич ушел домой рано, и сумерки еще не погасли. Забыл застегнуть пальто, и ледяной ветер пронизывал насквозь, до старых, ноющих костей.

Завтра, может быть, будет совсем другой день, теплый и ясный. Но те, прежние дни не вернутся -- и солнце будет светить где-то далеко и чуждо.

Прошел мимо, стремясь вперед, кто-то могучий, и по пути, не замечая, растоптал двух людей, маленьких слабых. И кроме самих раздавленных, никто больше не ощущал их тоски и боли, и легло на них страдание непосильной, огромной тяжестью, -- потому что были они совсем слабы и совсем одиноки.

А могучий шел дальше. Он смотрел только вперед...

----------------------------------------------------

Впервые: "Современный мир" No 1, 1908 г.

Исходник здесь: Фонарь . Иллюстрированный художественно-литературный журнал .