Темной ночью

-- Нужно же куда-нибудь ехать! -- с сердцем сказал Никонов. -- Что? Или ты так и будешь стоять здесь?

-- По обеим сразу, чай, не поедешь. А которая правильная-то? Разбери...

-- А, черт... Поезжай, где хочешь. Куда-нибудь доберемся. До стога, что ли... Под сеном заночуем.

-- Да-а... Разве что под сеном.

Тронулись. Димочка заколыхался в пролетке из стороны в сторону, словно большой черный мешок. У Никонова все хлюпала вода в башмаках, -- и в правом, дырявом, сильнее: хлюп... хлюп... хлюп...

-- Огонь! -- каким-то не своим, перехваченным голосом гаркнул извозчик. -- Да лопни мои глаза, ежели не огонь!

Там, далеко, где тьма всего гуще, так что даже яркие факелы молний не могут ее разорвать, -- что-то робко блеснуло. Помигало бледным, красненьким светом -- и спряталось. Если это свет, то земной, человеческий. Нет такого дрянного, закоптелого и трусливого света на небе.

Огонек, как будто, прыгает... Спрятался теперь за кочку и не видно. А вот показался снова. Подмигнул и остановился. Словно дразнится: поймай!

-- Болотина здесь здоровая! Теперь лишь бы в топи не угрузнуть, а там доберемся и до жилья! -- спокойным и слегка даже ленивым тоном сказал извозчик. Но вдруг опять огорчился и громко вздохнул:

-- Ох-хо-хо... Хватили мы маху!

-- Разве не хохлы это?

-- Хохлы не на болоте. Они на сухом месте и с лесочком. А это будут... Да... Очень уже мах здоровый! От города под пятьдесят верст считают. А называется -- Кочки... Не деревня, а так, выселок. Избы четыре стоят. Стало быть, мы все это время от хохлов в кривую сторону перли.

-- Теперь уже нечего жалеть. Лишь бы добраться.

-- Однако... В сухом переночуем. Кабы не коняга... Вишь, дождем его замывает, -- огонь-то. Опять пропал. А не то -- погасили.

Дорога сделала крутой поворот и, по размытому дождями склону, поднялась на сухое место. То есть, в хорошую погоду здесь было, вероятно, суше, чем на низком болоте, а теперь и на высоте было все то же самое: вода, запах гнили и черная грязь, липкая, как клей.

Из этой грязи поднялось что-то неясное, расплывшееся и придавленное сверху. Испуганно залаяли две собаки: одна густым басом, другая -- тонким и ядовитым тенорком. Приехали...

Решетчатые ворота из кривых, суковатых жердей с трудом повернулись в набухших деревянных петлях. Собаки забились куда-то в дальний угол и оттуда продолжали лаять, временами подвывая по-волчьи.

-- Эй, есть кто живой? Хозяин!

Никонов наугад подошел к одному из темных строений, с плоской кровли которого, как ребра скелета, торчали обнаженные стропила, но из открытой двери пахнуло прелым коровьим навозом, зашуршала солома. Очевидно -- хлев. Вокруг двора можно было еще разглядеть две или три каких-то постройки, с такими же низенькими стенами и растерзанными крышами, и никак нельзя было угадать, в которой из них живут люди.

Димочка, охая, сполз с пролетки на землю, и все трое топтались на одном месте, не зная, что делать дальше. А собаки жалобно подвывали и лаяли.

Наконец, что-то заскрипело, стукнуло. Недружелюбный и встревоженный голос спросил:

-- Чего надо? Что за люди?

Все повернулись на звук этого голоса и пошли было через двор.

-- Не подходи! Чего надо? -- еще недружелюбнее крикнул невидимый хозяин.

-- Да позвольте, нам бы переночевать только! -- с досадой сказал Никонов. -- Не разбойники...

-- Тоже, боится! -- проворчал извозчик. -- А что у него и взять-то, у самохода?

Загорелась спичка и осветила сначала большую, волосатую руку, потом бородатое лицо и белую длинную рубаху с расстегнутым воротом. Бородатое лицо пытливо и подозрительно, из-под насупленных бровей, смотрело на приближавшихся гостей, понемногу отступая в глубину. Спичка догорела. Тлел еще несколько мгновений один только продолговатый уголек, потом и он упал и погас.

-- Обождите! -- сказал голос, как будто немного успокоенный. -- Сейчас огня вздую. Обождите там, не подходите.

Покорно остались ждать под дождем, беспомощные в этой непроницаемой темноте. И ждали долго, минут десять, перекидываясь скучными, ненужными словами и нудно сердясь.

Легла из сеней на двор полоска красного света. Замелькали и заискрились в ней водяные капли, и показалось, что дождь пошел сильнее. В руке у хозяина была теперь маленькая жестяная лампочка с лопнувшим и заклеенным бумажкой стеклом.

-- Сколько вас всех-то? Трое?

-- Трое! -- ответил Никонов и, с жалобой в голосе, прибавил: -- Пустите, пожалуйста! Промокли мы совсем...

-- Что же, заходите... Изба-то у меня тесная. Как-нибудь уже...

Вошли. Воздух в избе был тяжелый, затхлый и такой же сырой, как на болоте, и свинцовым пластом ложился на грудь. И вся изба с одним маленьким окошечком, с большой русской печью походила на тесный и кривой склеп, какие делают в церковных подвалах, чтобы ставить туда покойников. С печки глянула женская голова, некрасивая и старообразная, с растрепанными прядями густых, скатавшихся войлоком волос; выглянула и спряталась с торопливостью запуганного волчонка.

-- Заплутались, стало быть? -- покачал головой хозяин. -- Ну, что же... Переночевать можно будет. Милости прошу...

Говорил он отчетливо и медленно, не по-местному растягивая слова, и так же медленно двигался всем своим худым и костлявым, но кряжистым телом.

Извозчик попросил его помочь управиться с лошадью, задать на ночь сена.

-- А, может быть, овес водится?

-- Овса нет. Да нынче и не родился... Пойдем, что ли?

На пороге он обернулся к печке и сказал выглядывавшей сверху голове:

-- A ты, Лукерья, самовар закипяти. Господа напьются.

Обладательница пугливой головки спустилась вниз и оказалась совсем еще молоденькой девочкой, лет десяти, двенадцати -- не больше. Но лицо у нее так и осталось старообразным.

Девочка загремела помятым жестяным самоваром, разожгла лучину. Запахло смолистым дымком.

Хозяин вернулся со двора вместе с извозчиком, сам положил в облупленный чайник кусочек плиточного чаю, заварил кипятком. Девочка нарезала большими кусками пшеничный калач, должно быть, очень черствый, потому что он скрипел и крошился под ножом.

Димочка с извозчиком перекрестились на медную иконку-складень, прибитую в переднем углу, под самым потолком. Принялись за чаепитие.

Хозяин сел поодаль, посматривал на нежданных гостей внимательно и, как будто, слегка подозрительно. Никонову сделалось неловко под этим взглядом. Он допил свою чашку, перевернул ее донышком кверху и спросил:

-- А много ли дворов у вас в поселке?

-- Много ли? Я, да Ермолов, да Проваленный. Трое выходит. Был четвертый, да помер, а баба в город ушла.

-- Давно уже вы здесь?

-- Пятый год пошел.

Мужик ответил и сжался, ушел в себя, как преступник на допросе у следователя.

-- Земля у вас купчая?

-- Рендованная. И болото все рендуем. От болота и живем.

-- Какая же польза от него?

-- Мох режем. За лето наготовим, на Филипповках в город возим. Там на постройки он идет, в деревянные строения... А земля здесь плохая, жесткая. Совсем мало родит.

-- И не плохо живете?

-- По двунадесятым чай пьем. Корова своя. После России -- чего еще? Воздух, вот, здесь тяжелый. Помирает народ. Маленький когда родится, так сейчас и зачичкается, словно индюшонок. Да и большие мрут. Хозяйка у меня о весне изошла грудью. Сам-друг с дочкой остался.

Девочка так же, как и отец, сдвинула брови и отвернулась. И у обоих лица теперь были очень похожи одно на другое: какая-то общая печать лежала на них, печать холода и замкнутости.

Извозчик тоже перевернул чашку, стряхнул с бороды и колен хлебные крошки.

-- Покорнейше благодарим на угощении! Теперь и почивать можно. Тесновато, пожалуй, в избе-то всем вместе будет?

-- У меня клетушка есть хорошая! -- подумав, ответил хозяин. -- Там и ложись. Соломки тебе постелю. Еще лучше, чем в избе будет -- не душно.

-- А где же я-то лягу? -- недоумевал Димочка. -- Разве у вас нет кровати?