Природа. Дети

Как выручил Сережу воспитательный дар Коростелева в день потрясающих впечатлений!

Умерла прабабушка. В гробу лежало что-то непонятное. «Оно напоминало прабабушку: такой же запавший рот и костлявый подбородок, торчащий вверх. Но оно было не прабабушкой. Оно было неизвестно что. У человека не бывают так закрытых глаз [...]. Но если бы оно вдруг ожило, это было бы еще страшней. Если бы оно, например, сделало: «хрр...» При мысли об этом Сережа вскрикнул» (стр. 239—240).

Для малышей смерть непостижима. И потому они ее отрицают. Формы отрицания различны — они зависят от индивидуальности, развития, богатства фантазии. К. Чуковский в книге «От двух до пяти» посвятил теме «Дети о смерти» специальную главу. В ней несколько десятков подлинных высказываний малышей о смерти, записанных со слов детей или их родителей, а также выраженных в художественных произведениях (в том числе у Шарова и Пановой). Так или иначе смерть всегда отрицается ребенком. Умирают не все или умирают не всегда — самые частые решения. И малыши настоятельно требуют от взрослых подтверждения.

Что делать? Конечно, не пожимать плечами, как воспитательница в «Леньке» Шарова, когда мальчик сказал, что дохлая птица улетела. И не настаивать, что все умрут, и ты тоже. Подлинный воспитатель не станет лишать детей оптимистической веры в вечную жизнь на земле — в крайнем случае, если уж всеобщее бессмертие невозможно, то хотя бы его, малыша.

«Все там будем»,— сказала тетя Тося на похоронах прабабушки. Вернулись домой.

«Они сели есть. Сережа не мог. Ему противна была еда. Тихий, всматривался он в лица взрослых. Старался не вспоминать, но оно вспоминалось да вспоминалось — длинное, ужасное, в холоде и запахе земли.

— Почему,— спросил он,— она сказала — все там будем?

Взрослые замолчали и повернулись к нему.

— Кто тебе сказал? — спросил Коростелев.

— Тетя Тося.

— Не слушай ты тетю Тосю,— сказал Коростелев.— Охота тебе всех слушать.

— Мы, что ли, все умрем?

Они смутились так, будто он спросил что-то неприличное. А он смотрел и ждал ответа.

Коростелев ответил:

— Нет, мы не умрем. Тетя Тося как себе хочет, а мы не умрем, и в частности ты, я тебе гарантирую.

— Никогда не умру? — спросил Сережа.

— Никогда! — твердо и торжественно пообещал Коростелев.

И Сереже сразу стало легко и прекрасно. От счастья он покраснел — покраснел пунцово — и стал смеяться. Он вдруг ощутил нестерпимую жажду: ведь ему еще когда хотелось пить, а он забыл. И он выпил много воды, пил и стонал наслаждаясь. Ни малейшего сомнения не было у него в том, что Коростелев сказал правду: как бы он жил, зная, что умрет? И мог ли не поверить тому, кто сказал: ты не умрешь!» (стр. 241—242).

Это один из самых сильных эпизодов повести. Тут все действенно — каждое слово, построение фраз, реплики найдены точно. Вдохновенность педагогического решения Коростелева, экспрессия его ответа («твердо и торжественно пообещал») вызвала бурную реакцию Сережи. Свалился страшный груз с души, ему стало легко и прекрасно. Вероятно, никогда прежде он не ощущал так остро радости жизни (пил воду и стонал наслаждаясь) .

Один из законов умного воспитания — детям не надо врать. Но есть и другой закон — опасно разрушать внутренний мир ребенка. Иногда фантастические построения, преображающие действительность, необходимы малышу на пути к реалистическому познанию мира.

Случается, что законы эти приходят в противоречие — тут-то и нужна чуткость воспитателя, чтобы понять, когда первый закон не только можно, но и следует нарушить.

Смерть, небытие для ребенка непредставимы и страшны, особенно своя смерть. С этой мыслью человек свыкается на протяжении многих лет и в сущности никогда не перестает ей внутренне сопротивляться (с этим, разумеется, связаны и мифы всех религий о загробном бессмертии). И десятки высказываний малышей, собранные К. Чуковским, и художественные изображения отношения детей к смерти — одно из самых сильных как раз в «Сереже» Пановой — убеждают, что тут не надо говорить правду.

С точки зрения воспитательной оправдано, что Коростелев на протяжении повести дважды слукавил: спросил Сережу, кого лучше купить в больнице — мальчика или девочку, и пообещал ему бессмертие. В обоих случаях он был чуток.

В эпизоде с дядей Петей Коростелев изображен трезво и умно уверенным, что требование слепого уважения к каждому слову или поступку взрослого, хотя бы очевидно для малыша глупому,— непедагогично, может воспитать только лицемерие.

Рассуждение Сережи о жизни на Марсе вызвало у Коростелева интерес, даже несколько боязливый, к силе и характеру фантазии мальчика.

В истории с вором он не согласен с Марьяной, что надо уходить от обсуждения с Сережей трудных вопросов.

А яркий талант воспитателя, безошибочность чутья Коростелев проявил тоже дважды на протяжении повести: смело уверив Сережу в его бессмертии, и в последнем, напряженно драматичном эпизоде.

Но прежде чем перейти к нему, надо присмотреться к двум главам, занимающим особое место в повести,— особое, потому что Сережа в них на втором плане. Одна называется «Женька», другая — «Васька и его дядя». Цельность конструкции повести не нарушается вторжением этих глав. Женька и Васька старше— четырнадцатилетние — товарищи Сережи. Читатель знаком с обоими — они появляются и в других главах, особенно часто Васька. Таким образом, сюжетно рассказы о Женьке и Ваське хорошо устроены. И все же они воспринимаются как «вставные новеллы». Объясняется это жанровым своеобразием «Сережи» — тем, что не ход событий, а развитие внутреннего мира героя определяет движение и напряжение повести. Тут же Сережа только пассивный наблюдатель — это и создает впечатление приостановки движения, «вставленности» глав. Они, хотя и не соседствуют, но внутренне связаны между собой очевиднее, чем с движением душевной биографии Сережи. Их сюжет параллелен: у Женьки и Васьки много недостатков, хотя и совершенно различных, но связанных с неверным, неумелым воспитанием. Кончаются главы одинаково: отъездом из поселка — сперва Женьки, потом Васьки.

Женька — сирота, живет у тетки. Учится очень плохо — в каждом классе остается на второй год. Тетка сердится на Женьку, что он много ест и ничего не делает в хозяйстве. «А ему не хочется делать [...]. Весь день он на улице или у соседей». Между тем Женька не ленив. Если другие попросят, он с удовольствием делает все и как можно лучше. И неспособным его нельзя назвать — из Сережиного конструктора сделал такой замечательный семафор, что со всего поселка ребята приходили смотреть. Он хорошо лепит из Сережиного пластилина. Но когда Сережина мама подарила ему пластилин, тетка выбросила его в уборную, чтоб не занимался Женька глупостями.

Всего несколькими штрихами обрисована тетка, но портрет получился законченный: тупая, жадная, ничего для Женьки не делает, вечно его корит, но перед другими бахвалится, что выводит мальчика в люди.

А в школе учителя сначала беспокоились, что он так плохо учится, потом махнули рукой. «И даже хвалили Женьку: очень, говорили, дисциплинированный мальчик; другие на уроках шумят, а он сидит тихо,— одно жалко, что редко ходит в школу и ничего не знает» (стр. 228—229).

Добрый, безвольный и неяркий мальчик — он пропадает потому, что некому направить его, некому понять ни в семье, ни в школе, что затхлая, недоброжелательная атмосфера теткиного дома, бесконечные попреки убивают в нем интерес к жизни. Он мечтает уехать, поступить в ремесленное училище, да слишком инертен, чтобы действовать.

И не взрослые, а ровесник — Васька — вмешивается в его судьбу. На первый взгляд кажутся неожиданными трезвый разум и заботливость о товарище озорника Васьки, который сам еще не очень-то заботится о своем будущем. А Женьке взрослым тоном сказал: «Поговорим про твое будущее [...]. Без образования кому ты нужен?»

Беседа идет в роще у костра, который «горел вяло, дымя горьким дымом». И Женька, не отрываясь, глядел на дымовые струйки. Деталь метафорична, соотносится с характером Женьки, вялостью его жизни. Потом костер разгорелся — «огонь одолел влагу». Женька, убежденный Васькиными доводами, готовится принять решение, действовать.