Убей-городок

«Политотделец» затих на пару секунд, но потом снова принялся орать:

— А почему служебное удостоверение в тумбочке?

— А куда его лейтенант денет? В задницу сунет?

Ух ты, так это ж тишайший учитель черчения.

— Слышь, гражданин, а ты не нарывайся, — с угрозой в голосе сказал товарищ из «политотдела».

— А я и не нарываюсь. А вот некоторые сотрудники милиции, которые с порога гражданам хамят — они точно нарываются.

— Да я тебе дед, еще и хамить не начал, — самодовольно сообщил «политотделец». — Вот, упеку тебя на десять суток, тогда не будешь пасть разевать, когда не спрашивают.

Тимофей Данилович, кряхтя спустил ноги с кровати, засунул ступни в казенные тапочки и, баюкая руку, до сих пор находившуюся на перевязи, подошел к моей кровати. Остановившись напротив моего «дознатчика», сказал:

— Так говоришь, на десять суток упечешь? А жопа у тебя не треснет? А вот я в горком партии жалобу напишу, тогда и посмотрим — начал ты мне хамить, или нет? И могу ли я пасть без твоего разрешения раскрывать? Если ты сотрудник милиции, то вначале должен представиться, а граждан, которых ты защищать должен, называть строго на вы.

— Шел бы ты дед ... то есть, шли бы вы дедушка к себе, да не вмешивались, — посоветовал «политотделец», слегка сбавив тон, но отставного учителя уже понесло:

— Парня в больницу привезли, с ножевым ранением. А ты, вместо того, чтобы расспросить — как дело было, начал на него бочку катить.

— Слушайте, дорогой товарищ...

Старый учитель по сравнению с крупным политотдельцем выглядел как цыпленок против петуха. Петух — он и сильнее, и крупнее, но только почему-то испугался цыпленка.

— Что, слушайте? — попер на дяденьку отставной учитель. — Я сам капитан в отставке, фронтовик. У меня два ордена, а ты мне тыкаешь. Да еще на десять суток грозишься упечь. Может, я с самим Дрыгиным в одном полку служил[1]? Да я не в горком, я в обком, да не жалобу накатаю, а сам в приемную Дрыгина позвоню, скажу — что у нас за милиционеры такие служат, которые к своим товарищам, которые младше по званию, обращаются, словно к скоту, а к больным ветеранам грозятся применить физическую силу. Посмотрим, что первый секретарь скажет, если узнает, что фронтовику грозятся сутками, словно какому-то хулигану.

Похоже, угроза обратиться в обком подействовала. Мой «дозначик» словно переменился в лице. Встав с места, принялся неловко оправдываться:

— Подождите, товарищ... когда я грозился применить физическую силу? А про сутки, простите, вырвалось ненароком.

— Слышь, ты, тыловая крыса. А я вот, как Анатолию Семеновичу все изложу, он сразу поймет — физической силой мне угрожал, или в каталажку закопать сулил...

— Да в какую-такую каталажку? — почти вопил «политотделец». — Нагрубил, да, признаю. И на ты обратился, тоже виноват. Ну, виноват, простите, погорячился. Так и что же теперь, жаловаться-то на меня? Да еще и оскорблять? Почему это я тыловая крыса? Да я с шестнадцати лет работаю! У меня ни одного партвзыскания нет!

Я смотрел и малость охреневал. Вот, если бы такое сделал дядя Петя — фронтовой разведчик, я бы не удивился. А тут, старый чертежник, который, по его собственным словам, служил в саперном батальоне. Ни хрена себе!

Нет, все-таки есть у фронтовиков нечто общее — наверное, они уже не боятся ни бога, и ни черта. И ни начальственного гнева, да и ничего другого. И мне стало стыдно. Лежу здесь, отвечаю на вопросы хама, да еще и виноватым себя чувствую.

— Фамилия твоя как? Звание? Должность?

— Зотов Иван Владимирович, капитан милиции, инспектор...э-э-э... по поручениям Череповецкого городского отдела милиции.

— А вот теперь, товарищ капитан, потрудитесь объяснить — почему вы так относитесь к младшему по званию?

— Да как я к младшему по званию отношусь? — недоумевал капитан.

— Называете его на ты, а не по имени-отчеству. А вы ведь среди советских граждан находитесь. Вот, что мы теперь станем думать о взаимоотношениях внутри милиции? Нездоровые это отношения, товарищ капитан. Вместо того, чтобы поддержать раненого товарища, вы сразу начинаете обвинять человека в том, чего он не совершал. Вот, от вас самого разит, как от пивной бочки, а вы на младшего лейтенанта поклеп возводите. Это нормально, если офицеры милиции являются в больницу в нетрезвом виде?

А я вдруг вспомнил этого капитана. То, что на его кителе нет ни одной медали — ничего удивительного. В горотдел он пришел из горкома партии, вроде бы, «на усиление». Что ж, против решения партии не пойдешь, но все прекрасно понимают, что от хороших работников не избавляются. Присвоили ему звание капитана, потому что был старшим лейтенантом запаса, назначили на одну из всегда имеющихся вакансий и обозвали инспектором по отдельным поручениям, так как ничего толкового поручить всё равно было нельзя. Конечно, в «милицейский стаж» включат все годы «партийной и советской работы», но это не совсем то, что должно бы быть. Потому-то на кителе и нет никаких наград. Потом-то они конечно появятся, станет он заседать в президиумах, ходить на встречи ветеранов, греметь «железом», но все равно — настоящим ментом не будет.

Нет, не стану огульно хулить всех, кого присылали к нам из партийных и советских органов. Вон, в конце восьмидесятых, когда ликвидировали райкомы партии и райисполкомы, то людей-то куда-то нужно было девать, дать им возможность доработать до пенсии. Большинство — вполне себе адекватные и хорошие люди. Крутых «ментов» из себя не строили, а дело делали. Но были и другие, кто считал, что быть милиционером — это зазорно и он имеет право на нечто большее. А капитан Зотов, как рассказывали сведущие люди, по прибытии в горотдел претендовал на должность не ниже майорской. А где таких должностей набрать? Уголовный розыск он не потянет, а в замполиты отдела Горюнов не пропустил, а с нашим начальником считались на всех уровнях. Поэтому, должность инспектора Зотов воспринял как личную обиду, а должен бы радоваться. Могли бы и участковым сделать. Хотя, лучше таких участковыми не ставить.

— Вы, это, товарищ капитан в отставке, — набычился Зотов. — Я приношу вам свои извинения. А с товарищем младшим лейтенантом погорячился. — Повернувшись ко мне, скривил губы и сказал. — Алексей Николаевич, если я в чем-то неправ — то прошу простить.

Это он так быстро перевоспитался? Ага, как же. Понимает, что если ветеран соратник Дрыгина, то будет беда. А коли и не соратник, а просто ветеран, орденоносец, да обратится в горком, а не то, не дай боже — в обком, то будет плохо. Нет, с должности не уволят, но выговор по партийной линии закатят, а это еще хуже, нежели по служебной.

— Ничего, товарищ капитан, все бывает, — великодушно сказал я. — Так что, вы так и пишите: пистолет в оружейной комнате, служебное удостоверение на месте, а деталей своего ранения Воронцов не помнит.

— Ага, так и запишу, — кивнул инспектор, косясь на строгого учителя, который ушел на свое место. Принимаясь писать, Зотов продолжал коситься на отставного капитана, а потом, наклонившись ко мне, прошептал. — Леша, ты попроси, чтобы жалобу на меня не катал...

— Попрошу, — пообещал я, ставя свою закорючку в конце страницы, там где написано: «С моих слов записано верно, мною прочитано».

Капитан ушел. На некоторое время в палате установилась тишина. Потом дядя Федя сказал:

— Слышь, Данилыч, а ты таким грозным можешь быть, я аж сам испугался.

— Глупости это, — отмахнулся учитель, но тут же слегка застонал, потому что попытался взмахнуть раненой рукой.

— А ведь ты, Данилыч, здорово Алексея подвел, — раздумчиво сказал дядя Федя. — Этот засранец, он же такого не забудет.

— Конечно не забудет, — хмыкнул Тимофей Данилович — Мелкие люди таких унижений не забывают. Выместить злобу на мне у него кишка тонка, а на Алексее — вполне возможно. Но я тебе, товарищ лейтенант, так скажу — на всякое дерьмо внимания не обращай, а просто свое дело делай. Станешь свое дело делать, ни одна зараза с большими звездами тебе ничего не сделает.