Чалдоны

Федора тайно радовалась убегу младшей сестры и все свое нерастраченное материнство обратила на воспитание племянника.

…Данила помог старухе подняться. Ковшом разбил тонкий ледок в ушате, черпнул воды, плеснул с крыльца ей на руки. Охая, ополоснула кровь и шмыгнула в избу. Он, замерев, постоял на крыльце и, выдохнув клуб звездной пыли, занес ушат в кухню: закрепчало, как бы за ночь дно не выдуло.

Глянул на отекший глаз Федоры, сказал виновато:

—

Зарежу к чертовой матери Яшку. Все нервы вымотал, тварь подколодная.

—

Делай что хошь, супостат…

Только Данила ступил в горницу, чтобы продолжить застолье, Яков Березовский заорал, хватая табуретку:

—

Не подходи, убью!

Тот проворно ломанулся обратно.

—

Рехнулся, что ли?

—

Я покажу «рехнулся»! — Сосед засобирался домой, торопливо шаря шапку в прихожей.

—

Объясни, в чем дело-то?

—

Не прикидывайся дураком, своими ушами слышал, как ты грозился меня зарезать.

—

Вон ты про что! — облегченно рассмеялся Данила. — Я о поросенке Яшке говорил. Федора его так в честь тебя назвала.

—

А второго как зовут? — обиженно поинтересовался сосед.

—

Данилкой…

От дружного хохота заметалось огненной бабочкой пламя в керосиновой лампе, всполошились в ограде собаки, а в хлеву от недоброго предчувствия жалобно хрюкнул непослушный Яшка.

2

Лежит Герка на кровати, ворошит тоскливо свое прошлое. На рясной рябине за окном пируют, высвистывая небесные песенки, хохлатые свиристели.

Рос он озорным и самовольным. Пищала и негодовала Потаповка от его проделок: то чью-нибудь корову выдоит на рыбалке, то старух в бане поленом подопрет или, забравшись на крышу, воет волком в трубу.

—

Не будет из разбойника толку, — возмущались сельчане. — Того и смотри, подожжет.

Почти каждый месяц Глафира присылала сыну конфеты. Сладости в семье Помазуевых не уважали, и Герка отдавал их Зойке — своей неразлучной спутнице по играм и баловству.

—

Иголка с ниткой, да и только, — умилялся Данила, любуясь на вольную парочку.

—

Не пора ли на ниточке узелок завязать, — делано супил брови Яков. — Совсем от рук отбилась. — И гнал дочку помогать больной матери по хозяйству.

Ни водяного, ни лешего не боялись ребятишки. Незаметно взрослея, бегали на Горячий Ключ за целебной водой, в зимние каникулы носили свежий хлеб на зимовье, где охотились отцы… Так бы и шли по жизни плечом к плечу, да неожиданно разошлись их стежки-дорожки.

В деревне закрыли среднюю школу из-за нехватки учеников. Чтобы Потаповка не опустела окончательно, оставили начальную. Пришла беда — открывай ворота! С отлетом стрижей на юг скончалась у Зойки мать. Похоронив жену, Яков отправил дочку к родне в город.

Герка остался работать в умирающем колхозе. Окончил курсы шоферов и стал среди сельчан авторитетным человеком.

Несчастье подкараулило его перед самым уходом в армию. На прощание захотелось прокатиться с ветерком на родном ЗИСе. Насадил в кузов девчат и дружков — айда в соседнюю Крестовку на вечерку. На крутом повороте грохнулась машина под откос. Один только и остался в живых — успел выпрыгнуть из кабины.

Приговорили парня к девяти годам тюрьмы. Когда его под конвоем выводили из клуба, где проходил выездной суд, опухшая от слез приехавшая в гости к отцу Зойка шепнула:

—

Буду ждать…

—

Забудь, — ответил он.

Год осталось отсидеть — не выдержал, ударился в бега: растревожили пролетевшие над зоной осенние журавли, заныло сердце по таежной воле. Отвел душеньку на хвойных лежанках у костра и добровольно сдался. За побег к оставшемуся сроку пристегнули свежий прицеп. И пошло и поехало!

Нынче Герка прокрался в обросшую зеленым мхом Потаповку на исходе сентября. Деревня еще сильнее прогнула спины крыш. Тихо, как на погосте. Единственная связь с цивилизованным миром — телефон у Якова Березовского на дому.

Председатель сельсовета с утра опять позвонил из Крестовки:

—

Не появился беглец?

—

Нарисуется — сообщу, — пообещал Яков.

—

Будьте осторожны, — поддал страху председатель сельсовета. — Как бы врасплох не застал, в заложники кого-нибудь не захватил. Заломит выкуп «зелеными», а где их в нашей глуши возьмешь?

—

Ясное дело, преступник, — согласился Яков. — Ружья наготове держим.

И подхватился к Помазуевым — сообщить, что Геркой из Крестовки интересовались, а заодно и опохмелиться простоквашей.

Тошно Герке до першоты в горле: ни семьи, ни покоя. Не снять горькую накипь с души ни водкой, ни куревом. Не развеять в чистом поле истонченных до паутины невеселых дум. Промелькнула бесплодно молодость. Живет он подобно надломленному кедру, у которого на сросте не совпали кольца. Сколько раз приезжала Зойка к нему на свидание в зону, и всегда он отделывался коротенькой запиской: «Забудь». Грех ломать судьбу любимой…

Тетка Федора завтракать кликнула, отказался. Одевшись, потопал на берег Лены.

—

Кланяйся каждому, — рассердилась старуха, — сама исповадила. Поделом дуре. Звала Глафира к себе, зря не поехала. Жила бы у Христа за пазухой, не копалась в навозе.

—

Горбачу своему черкни, в шелка оденет, — усмехнулся Данила, подцепив вилкой из сковороды кусок баранины.

—

Нравится тебе Зиновию кости перемывать, ревнивец. Уже в яму смотришь и все не угомонишься.

Старик швырнул вилку на стол и выскочил в ограду. Потоптался около поленницы и принялся колоть дрова. Зло ухал колуном по ядреным лиственничным плащинам — в сердцах нахряпал гору, сел на чурбан перекурить. Табачный дым, свиваясь голубыми кольцами, медленно поднимался к погожему небу и бесследно растворялся в солнечной глубине. Размышляя о прожитом, о несложившихся отношениях с Федорой, о непутевой судьбе сына, Данила печально следил за ним и шептал:

—

Дым, дым, дым…

А ведь могло быть иначе, сорвись он, как другие, на производство. Сейчас бы получал солидную пенсию и нянчил внучат. Поздно спохватился… Не повернуть время вспять. Убыло здоровье, как вода в лесном урочище, беспощадно вырубленном под комель. Дров поколол — и запыхался.

Вышла Федора, бросила собакам по ломтю хлеба, набрала беремя поленьев и понесла в избу варить поросятам мелкую картошку.

Старик глянул на ее скрюченные ревматизмом руки, когда-то кормившие страну, — нахлынули жалость и раскаяние. Вспомнилось, как его отец дрался со своим братом из-за клочка земли. Их матерные крики до сих пор отдаются в памяти. И тот и другой лежат теперь рядом в этой пропитанной кровью, слезами и потом земле, убаюканные дождями и вьюгами.

Герка спустился к реке. Березовский поил коня, держа за уповод.

—

Ты когда, Герман, за ум возьмешься? Не мальчик уже. Отсидел бы свое — и гуляй, — начал было совестить беглеца Яков. — Снег на висках…

—

Не твое, дядя Яша, дело, — раздраженно взвился Герка. — Своего мерина учи, куда копыта ставить!

Яков смутился, но тут же осадил острослова:

—

Не чужой тебе, поди? Крестным отцом прихожусь. Хватит зеленую тоску на себя нагонять, в тайгу пора завозиться. Сучонку мою возьмешь — ничего что молоденькая. Толк будет! На той неделе соболишку на стожок загнала, до потемок тявкала. Ваши-то собаки остарели: белку в упор не видят.

—

Я им очки привез, — похвастался Герка.

—

Правда?! — искренне удивился Яков. — Вот бы мне…

—

Приходи, померь, — даже не улыбнулся Герка и пошел вдоль берега к перевернутой кверху днищем лодке, на которой с Березовским позапрошлую осень лучили налимов. Она была заботливо просмолена. Перевернул — на носу прибита новая металлическая петля для козы{4}, на бортах белеют свежие кокорины. Молодцы старики, технику содержат в порядке! У дяди Яши под завозней наверняка заготовлена целая куча смолевых пеньков и острога отточена.

4

Коза — металлическая решетка, на которой разводят огонь.