Чалдоны

Снова зашуршали по запорошенному безмолвью лыжи. Теперь впереди — Николай. Идут, переговариваются, проверяют ловушки. Где соболя или белку снимут, где подновят приманку. Не одну зимушку меряют кочергой чертовы кулички, сдружились. Оба — потомственные охотники. С детских лет с ружьем. За внешней хмуростью кроется веселый характер и человечность.

Осталось проверить последнюю ловушку — плашку. Насторожили они ее в прошлый обход, почти у самого зимовья. Сейчас плашка была спущенной. Снег вокруг истоптан. Давок валялся в стороне, около чернел жеваный соболь. Николай поднял зверька:

—

Опять, Илья, росомаха напакостила.

—

Так и будет ловушки зорить, пока с нее шубу не сдернем, — обреченно откликнулся Чупров, внимательно рассматривая следы.

Насторожив плашку, скатились по склону к зимовью, стоявшему на берегу Чечуя. Сняли лыжи, аккуратно прислонили их к бревенчатой стене. Устали. Пять зимовий за неделю по кольцу обошли. Это — последнее.

Отряхнувшись от снега, Николай убрал в сторону кол, подпиравший дверь, приоткрыл ее и жалобно попросил в сумрак:

—

Здорово, хозяин! Ночевать пустишь? — И, помявшись, нерешительно перешагнул через порог.

Илья, наоборот, зашел смело, и спросил с заботой в голосе:

—

Истосковался, поди, хозяин? Сейчас тебе печку растопим, чаем горячим напоим, к девкам на вечерку поведем!

Дрова и лучина наготове. Пока Агафонов ходил по воду, Илья растопил печку и достал с лабаза глухаря, добытого в прошлый обход, и туесок с малопросольными ленками.

Николай занес ведро с водой в зимовье, поставил на скамеечку в углу.

—

Илья, заглянем на полынью, пока светло? Интересно, живы там утки? Морозы стоят…

—

Завтра попутно и заглянем, — отказался Илья. — Ходули гудят, моченьки нет.

Полынья эта не замерзает всю зиму. Бьют в том месте горячие ключи и не дают льду схватиться. Вот и пара чернетей осталась на зимовку.

После ужина при свете керосиновой лампы напарники принялись за обработку пушнины. Разминая грубоватыми пальцами чуть оттаявших соболей и белок, ловко снимали шкурки и обезжиривали.

Илья долго вертел в руках жеваного соболя и рассуждал:

—

Росомаха, конечно, пакость, но по сравнению с человеком — ангел. Помнишь, летом по нашим угодьям прошли покорители родной природы? Зимовья осквернили, лабазы разграбили. Этих охотников за золотым корнем развелось, как нерезаных собак. Превратили тайгу в проходной двор. Раньше как было? Поймают промысловики вора, расщепят пень, сунут руку вора в щель, а клин выбьют. Рядом топор оставят. Хочешь жить, руби себе руку.

—

Если судить по сегодняшней жизни, не только топоров, но и пней не хватит, — усмехнулся Николай.

Напарники обработали последнюю пушнину, подбросили в печку сырых дров для ровного тепла, чтобы развешанные шкурки не пересохли, наладили постели.

Николай нырнул в медвежий спальник и мгновенно заснул.

Задув керосиновую лампу, Илья проветрил зимовье. Укладываясь на противоположных нарах, сказал в темноте:

—

Однако, хозяин, сегодня к девкам на вечерку не пойдем. И без них за день-то досыта наплясались…

Повернувшись к пахнущей смолой и мхом стене, шумно задышал.

Пощелкивая, шелестит в печке огонь, точит сырые дрова, навораживая легкую лыжню.

Из-за ельника выкатилась багровая луна. Вспыхнули, засверкали снега, искристо затрепетал на деревьях иней. По извилистой пойме угрюмого Чечуя промчался мимо зимовья гольцовый ветерок, покачнувшись, запели тонко золотые колокольчики еловых шишек, убаюкивая уставших за день мужиков.

Встали, когда в окошечко брызнула заря. Позавтракали, прибрались в зимовье и присели на дорожку. Не одну ночь заночуют они в попутных зимовьях, пока доберутся до родного очага. Ноши-то вон какие увесистые!

Вдруг оба прислушались и выскочили на улицу. Вниз по течению за излучиной Чечуя раздавались плеск и непонятное рявканье. Закинув за спины понятки, похватав ружья и став на лыжи, бросились на загадочный шум.

В полынье, не доставая дно ногами, барахтался сохатый. Морда в сосулях, в налитых кровью глазах — ужас. Крошит кромку льда копытами, не может выкарабкаться на волю.

—

Выручать надо быка, — засуетился Николай. — А как?

—

Одно спасение — прогалызину прорубить к нашему берегу, — предложил Илья.

Застучали, обгоняя друг друга, топоры, полетели во все стороны осколки льда. Когда до полыньи остался небольшой тонкий перешеек, напарники обошли полынью и Николай выстрелил над головой сохатого. Тот от испуга, взломав узкую ледяную полоску, выскочил на берег. Отряхнулся и, как подвыпивший мужик, покачиваясь из стороны в сторону, медленно побрел в чащу. Напарники, довольные собой, вернулись к манаткам. С противоположного хребта в их адрес донеслось тоскливое волчье проклятие.

—

Объявились ненасытки, — мрачно произнес Агафонов. — Теперь ходи и оглядывайся.

Откуда ни возьмись, над головой просвистели утки и плюхнулись в полынью.

—

Живые! — радостно вскрикнул Илья и помахал им шапкой.

Утки, испуганно вытянув шеи, отплыли к другой стороне полыньи.

—

Погляжу на них, — расчувствовался Николай, — и так светло на душе становится… Грех на таких героев и руку-то поднимать. Это же надо! Целую зимушку жить среди снегов и зверья. Многие думают: раз охотник — значит, убивец. Не-е-ет, охота — древнее, мудрое и справедливое ремесло. Сосед меня как-то назвал убивцем, а я ему в ответ: «Ты и есть вылитый убивец, каждую осень головы курам на чурбане топором рубишь». Сразу прикусил язык.

Напарники полюбовались на уток и повернули к натоптанной лыжне. Время не ждет, а зимний день короче заячьего хвоста.

Солнце уже взошло. В распадке протяжно стонала желна.

—

Оттепель ворожит цыганка, — обеспокоенно глянул на небо Чупров. — Как бы снег в пути не застал…

КРИВОЙ КОНДРАТ

Рыбацкая история

Теплым радостным февральским полднем иду я весело на рыбалку, а навстречу, еле-еле переставляя валенки, грозный сорожатник Тольша Чарочкин плетется.

—

Здорово были! — приветствовал я торжественно нашу околоточную знаменитость. — Добрые люди рыбу, поди-ка, ловят, а ты домой навострился?

—

Да… — отрешенно махнул рукой Чарочкин. — Кривой Кондрат, чтобы ни дна ему, ни покрышки, даже обрыбиться не дал, — и, понурившись, нервно подергивая сизым носом, поикивая и постанывая, поплелся восвояси.

Тут я увидел еще одного отпетого сорожатника, Серегу Дымакова. Он шагал бодро, размашисто. Сразу видно — улов несет.

—

Салют гладиаторам Ангары! С ухой тебя!

Серега вытаращил от изумления глаза.

—

С какой ухой?! Кривой Кондрат, гори он синим огнем, без снастей оставил…

Серега отпрянул от меня и бросился догонять набирающего скорость Тольшу Чарочкина.

«Что за Кривой Кондрат объявился на водоеме, мужикам рыбачить не дает?» — гадал я, шагая дальше. Перебрал в уме всех знакомых Кондратов — кривых среди них нет.

Вступил я на лед и решил разузнать хоть что-нибудь о Кривом Кондрате у торчащего обугленным пеньком в снежном окопе рыбака.

—

Случайно, с Кривым Кондратом не знаком?

Рыбак окинул меня с ног до головы испуганным взглядом.

—

В гробу в белых тапочках видел бы твоего Кривого Кондрата, — процедил он сквозь зубы. — Ступай, шутник, отсюда подобру-поздорову.

Подался я к Островкам. Давненько там не был. Уловистое место, без ухи никогда не останешься.

Удивило: никто из рыбаков не сидит в проточке?! Свежих лунок — уйма, бурить не надо. Бросив пропахшую валерианкой подкормку в одну из них, я настроил удочку на глубину.

Мимо то и дело сновали рыбаки, тыча в мою сторону пальцем, гоготали, паясничали: