Страница 18 из 52
Тут, должно быть, можно слышать даже собственные мысли – действительно слышать.
Только Джон и я – и мои чудища!
7 января. Чудесный денек. Морозец, но безветрие и залитые теплыми потоками солнечного света искрящиеся сугробы. Сегодня утром Джон показал мне окрестности. Уютный у него домишко и, что просто прекрасно, действительно такой уединенный, как показалось вчера вечером. Других домов в округе не видно, и, насколько я могу судить, по дороге, кроме моего такси, так никто и не проезжал – следы шин там, где оно разворачивалось, видны все столь же четко. Джон, правда, говорит, что каждые два дня обычно заезжает один фермер – у него с ним соглашение на доставку молока и прочих припасов.
Террестриал не виден: его загораживают холмы. Джон сказал, что до электричества и телефона миль шесть, не меньше, – досюда провода не доходят. Приемник работает на батарейках. Когда сильные заносы, до самого Террестриала приходится тащиться на лыжах.
Должен признаться, чувствую прямо-таки благоговейный страх от собственного безрассудства – убежденный книжный червь, решившийся вдруг сменить привычные удобства на воистину простой и грубый образ жизни. Но Джон, похоже, о таком даже не задумывается. Говорит, что мне обязательно надо научиться ходить на лыжах. Первый урок я получил прямо с утра и являл собой весьма смехотворное зрелище. Фактически я буду тут самым настоящим пленником, покуда очень многому не научусь. Но любую цену заплатишь за то, чтобы вырваться из расстраивающего мысли грохота и убивающей душу городской рутины!
Есть и еще одна положительная сторона вынужденной изоляции – она заставит меня как следует сосредоточиться на книге.
Ну-c, дело за малым. Мосты сожжены, пора впрямую браться за перо – а я в панике! Так давно я не писал чего-то действительно своего, так надолго даже отдельные попытки забросил! Так чертовски надолго. Я начинаю опасаться (начинаю, это ж надо!), что уже больше ни на что не способен, кроме как кропать короткие заметки и сочинять так называемые очерки – очерки, которые с годами становятся все больше и больше запутанными и далекими от жизни. И все же кое-какие ранние образцы моего творчества, еще школьных лет, должны помочь мне не пасть духом. Даже много позже, когда я уже действительно набил руку в литературе, мне казалось, что только в тех юношеских отрывках и проскакивала искра истинного писательского дара – пока я их не сжег. Воспоминания о них должны прибавить мне уверенности в себе – как бы там ни было, чувство уверенности может возникнуть от чего угодно, – но какие бы многообещающие замыслы ни посещали меня на заре карьеры, все они, боюсь, давно и навеки похоронены под грузом литературной поденщины последних лет.
И теперь, когда я в конце концов решился, сам не могу поверить, что привел меня к такому решению замысел написать фантастическую повесть. Это как раз тот самый сорт литературы, который я всегда нещадно подвергал осмеянию, – всякие там детские забавы с межпланетными пространствами и внеземными чудищами. Наипоследнейшая вещь, которую можно ждать от моих тяжеловесных очерков, со временем настолько переполнившихся анализом характеров (чуть ли, господи спаси, не психоанализом), и уныло-достоверной «средой», и «моим собственным опытом», и нагромождениями социально-политических «подтекстов», что там просто не осталось места для чего-либо другого. Да, и впрямь выглядит смехотворным парадоксом, что вместо всех этих глубоких и «значимых» вещей вдруг возникли какие-то, со щупальцами и в черной шерсти, чудища, уставившиеся немигающими взорами на Землю и жаждущие ее тепла и жизненных сил, которые настолько прочно засели у меня в голове, не покидая ее ни днем ни ночью, что в конце концов я нашел в себе силы смести все жалкие преграды, так мучительно долго державшие меня наедине с собственной никчемностью в городских стенах, – и рискнуть!
Джон говорит, что обращение к фантастике вполне естественно и полезно для начинающего писателя. А уж он-то в этом жанре собаку съел. (Но он терпеливо и настойчиво развивал свои способности долгие годы, с тех пор как обзавелся этим домиком. Мне до него еще ой как далеко.)
Но во всяком случае, моя книга никогда не будет дешевым сюжетным романчиком, несмотря на свою космическую подкладку. А раз уж на то пошло, что такого в космической подкладке? Я уже достаточно долго прожил со своими чудищами в голове, чтобы посвятить им множество весьма серьезных размышлений. Я сделаю их реальностью.
Тем же вечером. Только что был свидетелем очень подходящего к случаю сверхъестественного явления. Едва я вышел на улицу глотнуть свежего воздуха и полюбоваться снегом и звездами, как мое внимание привлек какой-то фиолетовый луч, возникший на некотором расстоянии от домика. Не слишком яркий, он мерцал и переливался, будто жемчужная нитка, и уходил в небо так высоко, насколько хватало глаз, ничуть не расплываясь и по всей длине оставаясь тонким как игла, – совершенно необъяснимое зрелище. Луч медленно перемещался, словно что-то нащупывая. На единственный неуютный миг возникло чувство, будто он падает откуда-то со звезд и пытается отыскать меня.
Я уже собрался позвать Джона, когда луч мигнул и погас. Жаль, что он его не видел. По его мнению, это было нечто вроде полярного сияния, но луч явно не имел с ним ничего общего – насколько мне известно, полярные сияния зарождаются в стратосфере, где воздух разрежен, как в лампе дневного света, – а потом, я всегда считал, что они больше похожи на пятна или космы. Однако не исключено, что он прав, – по его словам, за последние годы он не раз наблюдал всякие причудливые свечения, а у меня опыт в таких делах практически нулевой.
Я спросил, не проводятся ли поблизости какие-нибудь секретные военные испытания – может, атомного реактора, или какого-нибудь нового типа прожектора, или радарной установки, – но он отверг такое предположение.
Чем бы ни объяснялось это явление, оно заметно подстегнуло мое воображение. Но не сказать чтобы я в этом нуждался. Меня почти всерьез беспокоит степень, до которой мой разум возродился к жизни за каких-то несколько часов на Пике Одиночества. Боюсь, он становится чересчур уж острым, будто нож с тончайшим, как бумага, лезвием, который только гнется, когда пытаешься им что-нибудь разрезать…
9 января. Наконец-то после ряда неудачных попыток я действительно начал. Изобразил, как мои чудища держат совет на дне фантастически глубокой расщелины или каньона на своей полуночной планете. Не считая тонкой, с зазубренными краями полоски звезд наверху, света там нет – запасы радиации у них настолько истощились, что много веков назад им пришлось прекратить тратить ее на такую роскошь, как освещение. Но их пустые глаза уже привыкли к звездному свету (хотя даже им, при всей их мудрости, неведомо, как извлечь из звезд хоть немного тепла), и они в состоянии смутно различать друг друга – огромные, лохматые, паукообразные силуэты, скорчившиеся на скалах или плотно прижавшиеся к грубому камню стен. Там царит невероятная стужа – под их защитный мех силится проникнуть холод, что сродни холоду межзвездного пространства. Общаются они между собой при помощи мыслей – нечастых, хорошо отточенных мыслей, ибо даже размышления требуют энергии. Они вспоминают свое славное прошлое – свою процветающую юность, свой деятельный расцвет. Они отмечают поражение, которым заканчивается вековое сражение с холодом. Они раз за разом подтверждают свое первобытное и непоколебимое стремление выжить.
Получилось здорово. Даже всегда беспристрастный Джон это отметил, хоть и сардонически попрекнул за подобную диковатую сказочку после стольких лет вежливого пренебрежения к его фантастическим рассказам.
Но совсем недавно, когда я делал первые безуспешные попытки взяться за перо, этот отрывок просто никуда не годился – я уже чувствовал, что готов уступить напору нагло ухмыляющегося города. Теперь могу признаться, как многие годы опасался, что не имею никаких творческих способностей, что мои многообещающие ранние отрывки были всего лишь детской причудой. Дети часто показывают проблески самых удивительных дарований, которые благополучно теряют, как только становятся старше: живого, ничем не скованного воображения, чуть ли не ясновидения, и всего прочего в этом духе. Что люди хвалили в этих моих первых рассказиках, так это искренность чувства и необыкновенно острое проникновение в побудительные мотивы взрослых. И боялся я лишь одного: что все это только некая «телепатия», неосознанное выхватывание отрывочных мыслей и переживаний взрослых, меня окружавших; что все те вещи, которые столь привлекательно и впечатляюще выглядели на бумаге, особенно если учесть, что их написал ребенок, на самом деле требовали не больше творческих способностей, чем ремесло стенографиста. Меня даже всерьез беспокоило, не обнаружу ли я в один прекрасный день, что пишу автоматически! Какие только дурацкие страхи не зарождаются в голове у художника, когда минует творческий кризис, – Джон говорит, что это типично для нашего сообщества в целом.