Он увидел

А на рассвете они встанут и пойдут прочь от железобетона, от ферм и балок, от котлована и механизмов, и Григорьев не захочет выйти к дороге, чтобы при помощи машины ускорить свое продвижение, а будет оступаясь шагать напрямик через поле, а за ним, все больше отставая, будет тащиться Санька, а потом отстанет совсем и упадет, и будет лежать без времени и желаний, а Григорьев вернется к ней и поднимет, и после этого они свернут к наезженной колее.

Они вышли на обочину. Со сминающим грохотом рвались навстречу и обгоняли, ударяя сжатым воздухом, тяжелые машины. Присев перегруженным задом, затормозил автобус. Санька схватила Григорьева за руку, они побежали, Санька втиснулась в раскрытую дверь и, вжавшись, приготовила место для Григорьева, но он молчаливо прошел мимо.

— Николай Иванович! Николай Иванович! — высунувшись, закричала Санька.

Автобус нагнал, приостановился, Санька приглашающе замахала. Григорьев взглянул, воспринял душную тесноту спрессованных тел, озабоченные будничным существованием лица, подпирающее всех сизое облако выхлопных газов и, ничем не отозвавшись на предлагаемое удобство, примитивно двинулся дальше.

Шофер с раздражением произнес что-то неслышное, автобусная дверь присосалась, автобус тронулся. Санька с недоумением смотрела на уменьшающуюся фигуру Григорьева, пропадавшую за чужими телами и багажом, и вдруг задохнулась от испуга, что сейчас потеряет его и больше не найдет, и заворочалась, пробиваясь к шоферу и требуя свободы.

Шофер слышал ее и удовлетворенно не отзывался, увеличивая скорость. Саньку охватила мгновенная ярость, она забарабанила в пыльную покатость под передним стеклом, металл, не рассчитанный на ее гнев, стал гнуться под рукой, шофер выразился длинно и нажал на тормоз, стоячие пассажиры повалились друг на друга и единодушно возненавидели Саньку, а кто-то с ненавистью ко всем остальным стал ее защищать, с багажных сеток слетели удочки и свертки, — остервенившийся автобус выплюнул неудобного пассажира в самую большую лужу и рывком, брызнув грязью, набрал скорость. Санька трясла вслед обоими кулаками и что-то кричала, не понимая себя. Приблизившийся Григорьев взял ее за руку и свел на изрытую кротами луговину. Они сели в истомленную влажной жарой траву, в которой гудел шмель и трудились, транспортируя непомерные грузы, муравьи. Санька выдохнула застрявшую в легких боль и, успокаиваясь, стала смотреть на насекомое двустороннее движение. Натоптанная муравьиная тропа приблизилась к глазу, и за ней, уменьшенным задним планом, механически засновала, потеряв значение, крохотная магистраль.

Над всем недоступно сияли летние облака.

* * *

Григорьев не захотел ни поездов, ни машин, ни остального транспорта, и хотя рычащие и извергающие удушье механизмы то и дело обгоняли их, он шагал по обочине или рядом, по колее, проложенной лошадью и телегой или какими-то еще существующими пешеходами, и Саньке ничего не оставалось, как идти вслед ему, хотя лежащая впереди тысяча километров сводила ноги холодной судорогой, и ей хотелось лечь от отчаяния и не вставать.

Их городская обувь, не запланированная на такие длительные усилия, полезла в стороны, растрескалась, а когда пошел дождь, расхлябла, так что Санька едва дотащилась до магазинчика в какой-то деревушке, где купила себе и Григорьеву резиновые сапоги и много носков. Носки, впрочем, через день зияли дырами и становились бесполезными, они их выкидывали, а когда они совсем кончились, Санька купила мягких шарфов на портянки, и ногам стало хорошо.

Еще пришлось купить два плаща, потому что зарядили осенние дожди, но и плащи часа через два промокли, влага пробиралась к телу, а кроме того, с них натекало в сапоги. Григорьев на все это не обращал внимания, он как бы отключился от внешнего мира, дождь так дождь, вода так вода, он шел и шел, не убыстряя и не замедляя шага, не разговаривая и не думая, и Саньке казалось, что если она не остановит его и не протянет кусок хлеба с колбасой и луком, то Григорьев так и пойдет, не ощущая ни голода, ни усталости, забыв о том, зачем ему и куда, и будет ходить, раз за разом опоясывая землю, пеленая ее своей беспричинностью и укором.

Иногда их спрашивали, почему они идут пешком, и предлагали денег на билет, но Санька отвечала, что они идут на могилу матери, и тогда тем, кто спрашивал, все становилось понятно, и они не задавали больше вопросов, а относились к Саньке и Григорьеву почтительно, как к старшим, а иногда плакали, вспоминая свои удаленные могилы.

Григорьев избегал городов, сворачивал на окольные пути, делал по десять-двадцать лишних километров, лишь бы не забираться в лязгающие челюсти улиц и в толпу отсутствующих людей, а однажды Санька заметила, как он замедлил шаг и не решался пройти под строящимся эстакадным мостом, у которого были навалены железные фермы, трубы и огромные серые плоскости. Санька обогнала его и пошла впереди, но Григорьев все равно свернул, полез на насыпь и спустился с другой стороны, минуя сквозной зев моста, и Саньке пришлось дожидаться, когда он снова выйдет на дорогу.

Ночевали они большей частью в скирдах свежей, пахнущей хлебом и пылью соломы. В соломе было тепло и удобно телу, все мокрое Санька раскладывала для просушки, а если и ночью шел дождь, то расстилала одежду под соломой, так новая вода на нее не попадала, и одежда провяливалась.

Они почти не разговаривали, Григорьев за день едва произносил десяток слов. Он сильно похудел, щеки запали, и очень утончились и беспричинно вздрагивали руки. Руки Григорьева вызывали в Саньке особую жалость. Они все время мерзли, беспомощно засовывались в рукава и карманы, суставы на длинных пальцах кругло выпирали, и Саньке все хотелось взять эти бедные, красные, бездеятельные отростки и согреть дыханием, растереть и вложить в них хоть что-нибудь, чтобы они не висели так ненужно и безнадежно.

Где-то на половине их безумного шествия по расхлябанным российским дорогам встретился свирепый северный ветер и дождь со снегом. Скудная одежда продувалась насквозь, и насквозь пронизывал тело тугой, ломящий холод. Ветер не давал быстро идти, а в вялом движении их обоих колотила дрожь, лица забивал липкий снег. В сузившихся окрестностях слякотно вздыхали, проносясь, простуженные машины с оледенелыми кузовами. Поскользнувшись в очередной раз, Григорьев сполз по осклизлому склону вниз и приник к обросшей снегом траве. К нему, чтобы помочь, скатилась Санька, но он протестующе поднялся сам и, заметив на окраине гриппующего мира неряшливо развороченную скирду, свернул к ней и повалился на кучу соломы. Его спину залепил мокрый снег, подтаял и покрыл ледяной коркой.

Санька вырыла в скирде нору и, стоя на коленях, заволокла Григорьева в убежище. Стащив с него оледенелый плащ, она завесила им вход и какое-то время отрешенно лежала в гулкой тишине. Потом заставила себя подняться и стянула с Григорьева сапоги и портянки из шарфов, разулась сама и, найдя снаружи углубление, в которое не залетал снег, кинула туда обувь для отдыха. Привалившись боком к податливой соломе, она недвижно смотрела в простеганный снегом оглохший мир, и вдруг между тучами и мокрым полем к ней подплыл, как по коридору, предсмертный звук.

Замерев, она всматривалась в мешанину дождя, ветра и снега и, когда звук повторился, уловила движущееся кругами пятно, то удаляющееся, то проносившееся совсем близко. В прорези непогоды определилась и пропала огромная птица. В безвыходном крике она надвинулась на скирду, и размах ее крыльев перекрыл небо.

Укрываясь от чужой тоски, Санька торопливо заползла в нору и провалилась в сон.

Сон разорвал новый гибнущий крик, и скирду снова настиг шум огромных крыльев. В прояснившемся утре Санька увидела разбегающегося по окраине поля журавля с поврежденным крылом. Над ним кружил и стонал другой, летел и замедлял полет и показывал, как это просто — оттолкнуться от земли и опереться на воздух, а когда бегущий внизу почти натыкался на кромку желтого леса, летящий слал новый отчаянный крик и разворачивался на новый вираж. Бегущий, гортанно ответив, устремлялся в обратную сторону, и там его бег обрывало шоссе.