Он увидел

— Полноте, полноте, Григорьев, — удержал его Самсонов. — Он меня двадцать лет увольняет. Тут все в другом, тут опять комиссия едет.

— Достал хоть? — спросил Онисим Демидович.

— А не мое это дело, — отмахнулся Самсонов. — Пусть Петруша других посылает, не могу я из-за тонны железа этому сукину сыну в десятый раз кланяться!

— Так-то так, да ведь тебе железо-то нужно. Опять у нас ось треснет, а комиссия через неделю, и что?

— Не водку же с ним пить…

— Мог бы и пострадать для идеи, — усмехнулся Онисим Демидович. — А теперь придется, видать, мне. Ну, я ему по-своему объясню… — Онисим Демидович многозначительно погладил свою апостольскую бороду. — Садитесь-ко, перекусим помалу, пока мастера баню готовят.

Старик крупно нарезал домашний сыр, поставил на садовый стол куски твердого прошлогоднего меда и белый пышный хлеб.

— На медок, на медок налегайте, хорошо меду перед баней. И ешь, ешь, на голодный желудок бани не потянешь, — говорил он Григорьеву, и тот налегал, жевал сочный сыр и запивал тающий мед резко-кислой ряженкой. Непривычная была еда, слишком полного неразбавленного вкуса, даже подташнивало с непривычки.

— Ну, миленькие, готово все, идите потрудитесь, — пригласила вскоре хозяйка.

Самсонов повел Григорьева по тропинке сквозь заросли малины к бревенчатому домику, где под стрехой в тени крыши вялились пучки трав, а под специальным навесом протянулись на шестах связанные попарно березовые, дубовые, можжевеловые, еловые и даже крапивные веники. Уже перед припертой колышком дверью густо запахло распаренной мятой, и еще какие-то запахи, то ли меда, то ли воска, вились вокруг бани.

— Дело, дело, — обрадованно повел носом Самсонов. — Расстарался батя.

Он распахнул дверь в предбанничек, где воздух и вовсе загустел, где уже и влагой, и парком шибало и тянуло жаркой печью, и мягко стлался распаренный березовый дух. Тело почувствовало влагу, затомилось, зачесалось, будто не в первый раз вваливалось в этот пахучий омут, предвкушало то, что его ждет, и торопилось. Григорьев мимоходом этому удивился и стал спешно вылезать из одежд, разделся раньше неторопкого Самсонова и топтался у двери, ожидая его.

Они вошли в банную. В нее выходила печная топка, около стояли три бочки — с холодной водой, кипятком и запаренными вениками. На стенах висели берестяные тазики, легкие и безопасные, без всякого грома — ничего железного, кроме печного инструмента, здесь не было. В углу на сухом корявом суку топорщились три старые фетровые шляпы и три лыжные шапочки, на полочке были аккуратно разложены брезентовые рукавицы, какие бывают у строителей, и добротные варежки деревенской толстой вязки.

«Зачем?» — удивился Григорьев. Вдоль свободных стен тянулись широкие лавки, на которых можно было и сидеть, и лежать, над ними висели пышные мочалки из лыка. Вошел Кузьма Самсонович с охапкой елового лапника, мелко порубил его на пенечке. Запахло смольем, лесом и зноем. Самсонов сунул Григорьеву берестяной тазик:

— Делай по вкусу!

И, показывая, что нужно делать, пошел к бочкам, начерпал деревянным ковшом холодной воды и окатился, крякнул и начерпал еще. Григорьев не захотел отставать, опрокинул на себя ледяную, прямо, видно, из колодца — захлестнуло, будто в темень провалился.

— Ты не шали, — неодобрительно сказал Самсонов. — Не геройствуй — зачем? Делай, чтобы хорошо тебе и приятно. У бани иной задачи нет.

Григорьев развел погорячее и взялся за мочалку.

— Стой, стой, — сказал ему Самсонов.

Григорьев торопливо повесил мочалку на место — решил, что не ту взял, чужую.

— Не в этом дело, — добродушно усмехнулся Самсонов. — Рано мыться, париться не сможешь.

— То есть как? — не понял Григорьев.

— Кожу мытьем обнажишь, настоящего пара не вынесешь.

— Да пар-то где?

— Там, — кивнул Самсонов на вторую дверь, куда с порубленным лапником и пучками каких-то трав прошел Кузьма Самсонович. — Здесь мы с тобой вроде как в КПЗ — созреваем, а все дело впереди.

Самсонов поставил на лавку берестянку с крышкой, приказал:

— Поди-ка сюда!

Григорьев с любопытством придвинулся.

— Поперек лавки поздно, ложись вдоль.

Григорьев лег, принюхиваясь к берестяному сосуду. Самсонов откинул крышку, ухватил пятерней, ляпнул Григорьеву на спину — в нос шибануло резко, выдавило слезу — то ли редька, то ли хрен, да не просто, а еще с чем-то. Самсонов похохатывал, нашлепывал, размазывал.

— И как у вас называется эта закуска? — поинтересовался Григорьев.

— Замазкой. Ничего особенного, редька да хрен, угадали. Да немного уксуса. Ну, и посолили — все, как полагается.

— Примите во внимание, что я тощий и несъедобный.

— Ну, это как сказать. Пожалуйте животиком кверху.

Григорьев пожаловал. Самсонов облепил его редькой и с этой стороны.

— Послушайте, Самсонов, дерет же!

— Ну, и пусть дерет. Это и хорошо, что дерет. Вы проходили про Спарту? Про лисенка знаете? А про Савонаролу читали?

«Ну, если вспоминать про спартанцев, то терпеть можно», — решил Григорьев. Самсонов между тем намазал и себя.

— Вам же спину не достать, давайте я, — предложил Григорьев.

— Ну, давайте. Да не втирайте, а только сверху. Эта штука сама все делает. А теперь признайтесь, чего вам больше всего охота?

— Смыть ваше зелье.

— Ну, и смойте. Там в шкафчике полотенце, вытритесь насухо. Да волосы-то зачем мочите? Насухо волосы, насухо. А теперь шляпу наденьте.

— Да? У нас званый обед?

— Ну, шапочку, если вам больше нравится.

— А галстук?

— Только рукавицы, Григорьев. Шляпу и рукавицы. Или варежки, если вы такой интеллигентный. И там же в углу дощечки — прихватите одну, садиться на нее будете.

Григорьев надел шерстяную шапочку и шерстяные варежки, надеясь, что его не слишком разыгрывают, прихватил дощечку для сидения и поинтересовался:

— Я экипирован?

— Полностью. Можете войти в ту дверь.

Ясное, воскового цвета помещение, с довольно большим окном в сторону заката, где уже наливался золотом небесный свод, обхватило сухим зноем. Широкие, из цельных тесин ступени полка протянулись от стены до стены. Свободные промежутки занимали скамьи. И полок, и скамьи были сухи, пол покрыт свежим сеном и рубленым лапником. На стене у самого потолка висел термометр со шкалой до 150 градусов, столбик ртути стоял на девяноста. «Испорченный», — подумал Григорьев. Неподвижный зной и перемещение ароматов — то смола, то подсыхающая на солнце земляника, то что-то мятное, и этот сложный букет сена с десятками видов, листьев, стебельков, соцветий и семян. Григорьев задышал глубже, и носом, и открытым ртом.

— Во, во, дыши, милый, прочищайся, — услышал он голос Кузьмы Самсоновича. Голый апостол в старой ушанке раскладывал по полку ошпаренные травы. — Все и растет для того, чтобы человеку дышать.

— А градусник тут что — не действует? — спросил Григорьев.

— Зачем не действует? Здесь все в точности действует.

— Да вы посмотрите, что он показывает — девяносто!

— Ну? Эк… Спустился, покуда я туда-сюда… Сейчас поддам!

Кузьма Самсонович прытко слез с полка, поколдовал у скамьи с берестяными туесками, надел брезентовые рукавицы и, встав в стороне, размашисто и плавно плеснул из ковша на раскаленные докрасна камни — там взорвалось, выстрелило белым клубом. По бане расплылся жаркий дух улья. Старик плеснул еще. Шальной термометр перевалил за сто.

— Да ты, милый, куда? — воскликнул Кузьма Самсонович, когда Григорьев, сохраняя жизнь, чуть не лбом бухнул в дверь.

— С ума сошли? — крикнул Григорьев. — Там больше ста!

— Ну и что? — спросил Самсонов благодушно. — По-моему, вы даже не вспотели.

Григорьев и в самом деле ощутил озноб, в банной комнате показалось холодно, как в погребе, захотелось в жар, против которого только что протестовал.

— Ну, пошли, — проговорил Самсонов, окатом смыв с себя редечную приправу и вытеревшись. — Пошли погреемся.

Григорьева снова охватил приятный знойный жар, сухой и легкий. Он решил не смотреть больше на термометр — все равно врет, окаянный. Забыв про дощечку для сидения, он сел на нижнюю ступень полка и вскочил: обожгло. Воодушевился, спросил: