Страница 45 из 52
Утром пришел Алексей в комнату старика. Остановился у порога и поздоровался.
Старик не ответил.
Спокойно и прямо лежал он, старательно сложив на груди руки.
КОЛОКОЛЕЦ
Музею в городе Сатке
В центре города по одну сторону жиденького сквера стояла церковь красного кирпича, по другую — вздымалась шеренга черных домен металлургического завода. Церковь, как и заводы, была построена давно и прочно. Во время гражданской войны, шквалами прокатывавшейся по Уралу, ее взрывали и белые, и красные, и черные, но она даже не треснула — Демидовы не любили хилых сооружений. В мирные дни, в буйном веселии первой свободы, ее тоже хотели взорвать, чтобы вконец расплеваться со всякой контрой, и выворотили кус полутораметровой стены позади алтаря. Потом дыру заложили кирпичными половинками и превратили церковь в склад. Угодники со сводов спокойно слушали писк мышей.
Напротив церкви по ту сторону пруда, образованного из мелкой горной речушки, в стареньком доме двумя окнами на улицу, жил Беспалов Афанасий Богданович — комсомолец двадцатого года, конник Блюхера, правнук крепостного из деревни, проигранной в карты Демидову петербургским вельможей, потомственный рабочий металлургического завода. В день, когда ему исполнилось шестьдесят лет и когда ждали к обеду всю городскую «красную гвардию», как называли себя старики, мальчишка с улицы, через окно, крикнул:
— Дедушка Федоров помер!
Разговоры оборвались. Чудовищно фальшиво орал патефон. Старики потерянно смотрели друг на друга. Кто-то догадался захлопнуть старый музыкальный ящик, неснятая игла завизжала по пластинке, и стало тихо.
Ушел первый из них. Не в бою, не нарвавшись на засаду, не выданный предателем врагу, — умер дома, в выходной день. Прилег отдохнуть и не встал. Федоров, с которым они гнали белочехов. Федоров, дошедший до Берлина.
И каждый подумал, что настала пора выстраиваться в очередь.
Была тут какая-то несправедливость. Как-то так получалось, что вместе с Федоровым уходили и его дела. Пока Федоров был среди людей, люди помнили если и не все, что он сделал, то многое. Теперь его нет — и нет повода вспомнить сделанное им.
— Нехорошо, — вслух сказал Беспалов.
После похорон он сел за стол на кухне и стал составлять список федоровских дел. Страничка ученической тетради быстро заполнилась. Афанасий Богданович начал другую.
Через неделю была исписана почти вся тетрадь, а Беспалов все вспоминал и вспоминал. Потом вспоминать вроде стало уже нечего, и тогда он вывел тощими буквами на зеленоватой обложке: «Дела Ивана Федорова». И повесил тетрадь на стенку, на самое видное место, с большим волнением ожидая, когда кто-нибудь заглянет в нее.
Но ни в этот день, ни в другой, ни дальше никто не заглядывал. Афанасий Богданович стал отводить от тетради взгляд, словно был виноват в чем-то.
А подумав, нашел выход: когда приходили в дом гости, он самолично снимал тетрадку со стены и, сурово откашлявшись, начинал читать ее для всеобщего просвещения.
Но, как заметил Афанасий Богданович, дальше первой страницы чтение не шло, у гостя всегда оказывались неотложные дела, и он торопливо уходил. Только одному человеку дочитал Афанасий Богданович до середины — толстой Наталье, соседке. Наталья добротно уселась у кухонного стола, подперла кулачком щеку, пригорюнилась, заахала, завздыхала, всплакнула даже, а на половине перечисления славных дел Ивана Федорова попросила взаймы трешницу.
Когда Наталья ушла, Беспалов спрятал тетрадку в ящик, а гвоздик, на котором она висела, выдернул.
Полгода спустя умер еще один из «красной гвардии» — Даня Перцов. После него остался домишко и ворох бумаг. Домишко наследники продали, бумаги хотели выбросить, да подоспел Афанасий Богданович, утащил бумаги к себе. Сидел ночами, перебирал, перечитывал, звучали в ушах выстрелы, ржанье лошадей, свист сабель и жаркие речи на митингах. Беспалов вновь переживал молодость.
Рассортировав и выбрав что понагляднее, заключив для сохранности в рамки и за стекло, Беспалов увешал былым обе комнатки в доме. Потом стал бродить по старикам, выпрашивая у них все, что было связано с революцией и гражданской войной. Те охотно давали.
Однажды пришел незнакомый человек, сказал, что учитель, попросил показать собранное. Проговорили весь день.
— Чрезвычайные штуки вы рассказываете, — сказал учитель. — Я к вам ребят приведу, можно?
И стал частым гостем.
Он-то и надоумил Беспалова хлопотать об организации музея.
Афанасий Богданович пробивал идею два года да еще столько же выкуривал из церкви никому не нужный склад. Но доброе начало, как всегда, восторжествовало, и городская газета посвятила бодрую передовицу Афанасию Богдановичу и его детищу, призвав коммунальное хозяйство города выделить средства на побелку церкви снаружи, дабы она стала более приемлемой для взора. Средств, впрочем, не нашлось, и кисть маляра не добралась до кружевного кирпичного обода, искусно украшавшего здание тонкими тенями.
Поначалу музей был бедноват и однообразен. Потом, не без помощи того же учителя, Афанасию Богдановичу пришла в голову оригинальная мысль, что человечество началось не с двадцатого века, и в музейную витрину водворили каменные орудия неолита, бивень мамонта, цепи петровских кандальников, головные украшения башкирок, булатные клинки, а у входа в церковь поставили две пугачевские пушки, в давние времена отлитые на соседнем заводе специально для повстанцев.
В одно туманное утро притащился к музею старик в дождевике, с седой реденькой бороденкой, весь какой-то необычный, вроде как с пунктиком. Снял из-за плеча тяжелый мешок и с медленной осторожностью опустил его на гранитный церковный пол.
В мешке были камни.
Старик вздохнул. Афанасий Богданович тоже вздохнул и молча стал потеснять выставленные в витринах экспонаты, а старик так же молча стал раскладывать камни только ему ведомым порядком. Беспалов взглянул, да и засмотрелся на его руки.
Руки забирались в мешок, вытаскивали камень на свет, легонько, осторожно, нежно поворачивали его, и камень в этих руках теплел и загорался, расцветал скрытой красотой и успокоенно ложился в витрину, будто был доволен теперь, что добрался до глаз человеческих. Старик аккуратненько прилаживал около двоякую надпись: как зовут камень в народе и как в науке. Беспалов враз поверил этим рукам, принес деревянные брусочки, стал налаживать новую витрину.
Так они и работали день за днем молча и без слов почему-то отлично понимая друг друга.
Отыскались в городке и потянулись к музею и другие странные люди. Как-то вечером под сильной рукой широко распахнулась кованая дверь церкви. Вошла женщина в рыжем пальто и зеленом берете. Долго рассматривала Беспалова, после чего прокуренным голосом сказала:
— Ага!
Сбегала на улицу, вернулась с бумажными рулонами, ящичками и кистями. Объявила:
— Я вам флору сделаю. И фауну.
Принялась раскладывать принесенное по полу, но вдруг остановилась, протянула Афанасию Богдановичу руку:
— Магдалина.
Подумала и добавила:
— Аверьева.
И опять ушла в бумаги и ящики.
Беспалов постоял над ней и признался:
— Художник нам — во как нужен! — провел рукой по горлу. И тут же застеснялся, покраснел одним ухом: — Только… Платить нечем.
— Конечно, нечем, — охотно согласилась Магдалина.
Афанасию Богдановичу показалось, что вопрос остался невыясненным. Он решил объяснить подробнее:
— Мы, как бы это сказать, без бюджета. В охотку. В инстанциях не утверждены пока.
В ответ послышалось: