Сколько стоит песня (Рассказы)

— Господин Вульф говорил, что ему нравится эта песня.

— Мальчшик, я тоже заплачу тебе много денег, если ты скажешь, что еще говорил господин Вульф…

— Господин Вульф сказал еще, что всегда будет платить мне за песни…

У немца разочарованно сузились глаза, но он продолжал вкрадчиво:

— Сколько же стоит твоя песня? Одна марка? Пфенниг? Один вшивый русски рубль?.. Или вот это?.. — И маленький эсэсовец кожаной перчаткой стал хлестать мальчика по лицу. Перчатка упала в снег, и он бил узкой ладонью с противными, белыми пальцами. Василь почувствовал вкус крови во рту.

— Ты не сметь разговаривать с немецки офицер! Ты есть маленьки русски свинья! Ты понял меня?

— Понял, господин офицер…

Эсэсовец скрылся в комендатуре. Василь собрал щетки, запер их в ящике и побежал домой.

Он ждал еще два дня. Никто к нему не приходил. Вульф тоже пропал. Тогда Василь вытащил из чулана старый, наполовину съеденный мышами тулуп, отрезал, что оказалось лишним по длине, разорвал еще в нескольких местах и стал пришивать заплаты. Под заплаты раскладывал документы, принесенные Вульфом, и особенно тщательно зашивал бумажку с именем предателя Сычева. А поутру отправился в дальнюю дорогу: шел к двоюродному дядьке, который жил в деревне, километров за тридцать от города. Валил мокрый снег. Дорога превратилась в кашу. В ботинках чавкало, пальцы сводило от холода.

Только поздней ночью, падая от усталости, добрался Василь до деревни, где жил дядька. Пока дядя изумленно взирал на него, Василь сбросил на пол раскисшие ботинки и спросил:

— А немцы коммунистами бывают?

— Ну… могут быть, — ответил дядя.

— Мне к партизанам надо, — сказал Василь, положил голову на руки и заснул.

В землянке сидело несколько человек. Почти все были с бородами. Василь засомневался:

— Вы партизаны, дяденьки? А может — не партизаны?..

— Василь!.. — раздался вдруг чей-то голос — Да, товарищ командир, да это же тот самый хлопец!..

Василь всмотрелся в человека с забинтованной рукой и тоже закричал:

— Степан! Степанушка!.. — И скинул с себя тулупчик, трясущимися пальцами стал отдирать заплаты. — Вот, это вам немец передал…

…Потом командир подошел к Василю, положил ему руки на плечи:

— Спасибо тебе, партизан. Спасибо, сынок.

— А Вульфа расстреляли, Василь… — сказал Степан, и сердце мальчика дрогнуло от жалости к странному немцу.

— Товарищ командир, а батька мой — у вас?..

— Слыхал я про твоего батьку, которого мимо родного дома в фашистский лагерь гнали… Во время боя в лагере погиб твой батька смертью храбрых.

Сурово сжал губы Василь и не проронил ни одной слезы.

— Ты прав, малец. Солдаты не плачут, — глухо сказал командир.

— Пошлите меня в разведку, товарищ командир, — прошептал Василь.

…И снова Василь в городе, но уже без щеток. На нем тот же драный тулупчик, а сам он изображает жалкого сироту, нищего, дурачка. Шмыгая мокрым носом, глупо глазеет по сторонам. К нему привыкают, его знают. Немцам приятно видеть русского идиота, ему бросают подачки, и Василь беспрепятственно залезает во все щели. Однажды он почувствовал, что за ним кто-то идет. Оглянулся и встретил внимательные, ненавистные глазки маленького эсэсовца. Эсэсовец стал попадаться все чаще, и раз к вечеру, когда Василь сидел на чердаке, поджидая Степана, из-за угла показались немцы, и среди них маленький эсэсовец с собакой.

Василь понял: идут к нему.

Еще можно было убежать, огородами успеть пробраться к реке и лесу, но с минуты на минуту придет Степан…

Василь вытащил из кармана трут, начал лихорадочно высекать огонь. Трут закоптился. Раздувая, Василь подложил его под сено, достал из-под доски пистолет и спрыгнул в снег. И ушел бы. Ушел бы, если бы соседка, полицаева жена, злыдень-баба, не закричала:

— Вот он, паразит несчастный, коммунистов сын, ловите его, господа немцы хорошие!.. — И вдруг, заметив продырявленную огнем крышу, завизжала по-поросячьи: — И-и-и, пожар, люди добрые!..

Эсэсовец спустил с поводка собаку. Василь спиной ощутил опасность и повернулся. Овчарка неслась бесшумными прыжками, чуть наклонив к следу острую морду. Василь прострелил ее на последнем прыжке. В тот же миг около его головы просвистели две пули. И быстрее пуль пронеслась мысль, что, раз уйти невозможно, нужно притвориться убитым. Василь видел, как безвольно оседают убитые, и расслабил тело. К нему, подбирая полы шинели, бежал эсэсовец.

— Теперь будешь знать, гад, сколько стоит песня!.. — прошептал Василь и выстрелил в упор.

Эсэсовец схватился за живот и лег около собаки. Рядом хлопнул еще выстрел. Василь задохнулся от боли.

ПОСЛЕ ОТДЫХА

После короткого отдыха рота нагоняла фронт. Шли по проселочной, неправдоподобно тихой дороге. В черные воронки от бомб осыпались зерна из переспелых колосьев. Со стороны едва доносились скрежет и вздохи большака.

Показалось село.

Подошли ближе и увидали, что хоть и село это, а домов нет, одни уголья кучами, а из куч голо и страшно торчат закоптелые русские печи.

С огородов выбежала тощая коровенка с колокольцем на шее — колоколец был черен от копоти. Коровенка стояла и печально смотрела на людей. Чья-то рука потрепала ее по теплой морде, и коровенка долго трусила за ротой. Потом остановилась, расставив несильные ноги, недоумевающе мыкнула, и припустила обратно к сгоревшей деревне. Колокольчик побрякал глухо и умолк.

Потом была еще такая же мертвая деревня, и еще такая же. И оттого, что солдаты шли тут не с боем, а вроде как смотрели со стороны, черное горе этих деревень цепляло их за сердце больше обычного, и тоска разоренной и неухоженной земли тугим комом оседала в груди. И вспоминали они свои такие же деревни, свои крытые соломой избы, свои ждущие мужицкой ласки поля. И впивались в винтовки задубелые солдатские пальцы, металось мрачное нетерпение в глазах — скорее, скорее туда, где свистят и хлопают пули, где вспахивают землю тупорылые снаряды, скорее лицом к лицу с врагом.

На повороте к большаку сиплый голос сержанта Егорова возвестил смятенно:

— Товарищ командир… Ребенок в хлебах!

Рота остановилась.

Слева от дороги полегшие колосья раздвинулись, на мгновение мелькнуло чумазое личико. И тут же змеей заколебалась по верху рожь: кто-то невидимый убегал в глубь поля.

— Эй-эй!.. — закричал Егоров, вступая в хлеба. — Да ты стой, куды утекаешь? Стой, говорю, вертай обратно… Иди, иди сюда!

Змеи по верху больше не было. Во ржи остановились и слушали.

— Подь, говорю, сюда, — с сердитой лаской уговаривал Егоров. — Слышь, что ли?

— Слышу, — тоненько ответило поле.

— Ну, и давай сюда!

Рожь и раз, и другой качнулась к роте и снова замерла.

— А може — вы немцы? — остерегся тоненький голосок.

— Та ни же! — придвинулся к Егорову седоусый Потапенко. — Ни, доню, я вкраинець… Русские мы!

Рожь заколыхалась и выпустила девочку в рваном платьишке. Было девчушке лет пять.

— Чья ты? — присел перед ней на корточки Потапенко.

— Была мамкина, — ответила девочка, разглядывая его усы. — А теперь ничья. Это у тебя что?

— Усы.

— Усы-и!.. — восхищенно протянула девочка.

— Где же твоя мамка? — спросил Егоров.

— Там, — показала рукой девочка, — в овраге лежит.

— Зачем же она в овраге? — тихо спросил Потапенко.

— Немцы застрелили. А вороны глаза поклевали, — сказала девочка, трогая ладошкой Потапенков ус.

Потапенко поднял ее на руки. Рота двинулась дальше.

— Звать-то тебя как? — расспрашивал Потапенко.

— Маша.

Из конца роты донеслось:

— И у меня дочку Машей зовут…

— И у меня, — сказал Егоров. — Потапенко, дай я девочку понесу.

— Ни, — ответил Потапенко, — я сам. У тебя же нема усов…

Командир протянул Маше ломоть хлеба: