Страница 10 из 15
— Не ходи ко мне больше, Осип. Придешь — на всю деревню осрамлю.
А весной новый сад насадила. И теперь уж смотрела за ним, как за ребенком больным.
И опять пошли усмешечки — не могут у нас без этого. Теперь уж и Осипу, и Варваре шпилек хватало. Ну, да поболтали и перестали, а мальчишка у Манефы родился отличный, рос, как на дрожжах вздымался. Потаповна его с рук не спускала, до того нянчилась, что Манефа и ругала ее не раз.
А Варвара опять родила двойню. И ходила перед Манефой гордая, бедрами качала, словно мужика завлекала.
К тому времени стало веселее на деревне. Подросли парни, что бегали в войну мальчишками. Правда, росточком все с военных харчей не удались, но все равно у молодых ракиток, которые поднялись у пеньков над прудом, снова страдала гармошка, и девушки сочиняли озорные и грустные частушки. Даже свадьбы пошли.
Кузька шальной вырос парень. И маловат, и не больно красив, и чуб у него такой, будто завивал его не местный парикмахер, а десяток куриц-несушек. Кажется, невообразимым чубом этим и полонил он колтышевских девчат. Только вдруг оставил Кузька девичьи гулянки и стал садоводством интересоваться. Походил вокруг-около Манефы, выбрал минутку и сзади облапил за полную грудь.
Манефа повернулась изумленно, стряхнула парня с себя:
— Я тебе что — девка гулящая?!
Кузька усмехнулся кривовато:
— А кто же ты?
— Вона ты как… Мальчишка, сопляк… Я — мать! Понятно тебе это?..
И так взглянула на него, что Кузька будто в землю врос.
Только, видно, и вправду зацепила Манефа его сердце. А может, с поражением смириться не захотел. Опять явился, застал врасплох.
Манефа без большого труда свалила его на землю, дотянулась до куста матерой крапивы и отходила Кузьку, не больно заботясь о тишине. Слезами плакал Кузька, убегая от нее. А хуже всего было то, что девки при встрече с ним стали прыскать в кулак.
Впервые буйно зацвели сады. Цвел и колхозный сад за околицей, и маленькие садики у деревенских домов, тоже появившиеся по Манефиной заботе: когда-то уговорила председателя раздать часть саженцев по дворам — не смог ей отказать Осип Петрович. И теперь деревня в платье из цветущих яблонь и вишенья была похожа на девчонку, что впервые пришла на свидание.
— Благодать-то!.. — вздыхала Потаповна и от радости сходила помолиться в потрепанную церквушку в соседнем селе.
— По всему району первые сады! — хвалился председатель заезжим городским гостям.
— С урожаем нынче будем, — говорила и Манефа. Теперь уже называли ее люди Манефой Матвеевной.
Под вечерок пришел к ней в дом Осип Петрович. О саде, о делах толковал. А когда говорить стало не о чем, молчал тяжело. И наконец, решился:
— Неладно я живу с женой, Манефа Матвеевна.
— Эка сложность — с женой поладить!
— Не скажи, Манефа Матвеевна…
— Да я-то при чем?
Вздохнул. Ляпнул, что в прорубь кинулся:
— Прими меня к себе.
— Сдурел ты, Осип Петрович. Ведь дети у тебя!
— Да ведь и у тебя мой сын есть…
Припомнила Манефа, как увидела однажды, что председатель ее сыну дудочку из прута вырезал и играть учил, и по белой голове гладил, — всколыхнулось сердце. Но пересилила себя, ответила:
— То тебя не касается — у тебя своя семья.
— С тобой бы мы славно жили…
— Ступай домой, не береди душу, Осип.
— Неуж тебе надобно про любовь слова говорить? Слова — ведь они слова. А я тебе дом поправлю, и жалеть тебя буду, и у сына твоего отец будет…
— А твоих-то детей куда?!
— Возьму у нее детей.
Помрачнел Осип:
— Какая же баба детей отдаст, Осип? Что ты, как маленький, глупый какой.
— Нет мне возможности жить с ней, Манефа… Пожалела бы меня хотя, что ли!..
— Да как же ты теперь можешь такие слова говорить, Осип? Все одно что семейная теперь я… Жена у тебя есть, пусть она тебя и жалеет. И ступай ты прочь, бога ради!
Поднялся Осип Петрович. Рукой единственной за стол держится, медлит. Глаза на Манефу поднял:
— А с детьми — взяла бы меня, Манефа Матвеевна?
Манефа глаз не опустила, ответила:
— С детьми — взяла бы.
И кто его знает, может — на хитрость пустился председатель, а может, и правда, что его жизнь дошла до поворота, только через несколько дней сказал он Варваре, что уходит от нее. Жена — в вой. Даже поцарапала малость. Он это терпеливо снес и давай мешочек в дорогу собирать. Варвара взбеленилась:
— А я как с детьми останусь?! Мало я в войну маялась, тебя ждала?.. Теперь бросить хочешь, осрамить надумал? А вот не будет по-твоему!..
Детишек вмиг скликала, к отцу подтолкнула:
— На вот тебе их всех — корми!
А сама пальтишко с гвоздика и была такова. Осип Петрович только глаза вытаращил: отдала-таки детей. С той поры имени ее слышать не мог. Твердо было его желание перейти в Манефе.
Варвара и в самом деле уехала. Завербовалась на торфоразработки, а потом поселилась в городе и, кажется, наново вышла замуж.
На другой день после ее отъезда Осип Петрович шел со своей оравой через всю деревню — с одного конца на другой, где Манефа жила. Бабы носы по окошкам прилепили да позади него — шу-шу-шу: председатель все-таки, его жизнь всем интересна, да в толк не возьмут, к кому это он путь держит. А когда один только Манефин дом на пути остался, всем миром присудили, что лучше Манефы не нашел бы хозяйки Осип Петрович.
Осенью, после того, как поздние яблоки сняли, свадьба была. Ничего получилась семейка: у него пять, да у нее один, самих двое, да Потаповна. Потаповна на свадьбе сказала:
— Счастливая ты, Манефа Матвеевна. И я с тобой счастливая стала.
И до земли ей поклонилась.
Два года жили душа в душу, со щедрым сердцем к людям. Любили их в деревне.
Раз ночью застонал Осип Петрович. Манефа ласково его окликнула, а он проснуться не может, стонет и свое выкрикивает:
— Не отступай, Вася… Пулемет разворачивай! Ленту, ленту давай… Держись, Вася! А, гады!..
Война снилась.
Манефа плечо его израненное тихонько гладит, уговаривает. Постонал Осип Петрович и затих. Подумала Манефа — успокоился. Да вдруг прислушалась, а он и не дышит. Видно, не выдержало сердце боя. Наяву выдержало, а во сне отказало.
Шестеро детей, да еще один у груди притулился — седьмой. Подняла и эту ношу Манефа. Бабы только глаза широко раскрывали, когда на Манефу смотрели. Потаповна вконец поседела. Манефа тоже по виду старше стала, и речь тише сделалась.
Два дела было у нее: сады и ребятишки.
По субботам, в банный день, бывал в доме праздник. Манефа по-особому топила русскую печь, выгребала угли, начисто подметала кирпичный под. Потаповна вносила охапку ржаной соломы. Манефа ловко расстилала солому в печи и прикрывала заслонку. Когда солома пропитывалась печным жаром, на нее выплескивали ковш горячей воды, и печь снова быстро закрывалась. Баня была готова. Ребятня поменьше радостно плясала и скидывала рубашонки. Наступал самый захватывающий момент. Манефа подхватывала пацанят и одного за другим, как сдобные хлебы, кидала в печь. Потаповна, торжественная, как священнослужитель, захлопывала заслонку. В печи восторженно визжали.
Там, в жаркой темноте, можно было растянуться на пахучей соломе. От жары и влаги солома шелковиста, от нее пахнет летом и хлебом. Можно стукнуть пяткой в заслонку — ее тут же приоткроют, в печное нутро вонзится свет, за ним хлынет прохладный воздух внешнего мира. Полные руки матери вдвинут ушат с водой, подадут мочалку и мыло. Теперь можно драить друг друга до хруста и ждать того блаженного мига, когда жилистая бабкина рука протянет кринку с ледяным квасом…
Потом они вылезали из печи, их ставили в корыто и окатывали холодной водой, и они, душистые, как антоновские яблоки, прыгали в постель и оттуда смотрели, как мать ловко кидает в печь других братишек и сестер.
Потом веселая, смеющаяся мать садилась к ним на кровать, они громоздились вокруг нее, и кто-нибудь просил:
— Пой…
И мать пела им, пока Потаповна с нарочито сердитым лицом не приходила к ним с заваренным сушеной малиной чаем и не говорила, пряча улыбку: