Между Бродвеем и Пятой авеню

Дома буквально на каждом шагу можно было встретить неопровержимые доказательства всевозможных материных талантов. На скромных креслах, купленных еще в пору Колиного детства в комиссионном магазине, красовались вязанные крючком чехлы. Цветочные горшки были оплетены веревками очень искусно, как и абажур лампы. Вязаный коврик с выпуклыми цветами висел над диваном, занавески на окнах, сшитые из батиста, выглядели очень дорого и оригинально — с оборками, с кружевом по краям. Колины акварельки и декоративные фигуры из отполированных коряг не шли ни в какое сравнение с картиной-макраме из мешковины и веревок. Занавес перед кухонкой она соорудила из полиэтиленовых бус, которые никто не покупал в уцененном отделе универмага. Все ею делалось легко, играючи. Но свитера, костюмы, юбки для заказчиц вязала она трудно, то и дело распускала, вечно чем-то недовольная. Как-то она распустила почти готовое платье для Нины Зиминой только потому, что почувствовала, как под горло «просится» сиреневая полоска.

Мать обвязывала и Лидию, и Лану. Сестры друг друга недолюбливали. Иоланта, подглядывая в замочную скважину, удаленная сестрой с глаз долой, шептала: «Глянь, вообразила, что у нее тонкая талия! Такое платье можно мне носить, а не ей, корове!» Коля радовался и изумлялся любому проявлению жизни в этой неспокойной девочке — она была не похожа на вялых и сереньких своих ровесниц, вся огонь. «Сущая дурочка!» — снисходительно говорила она о своей подружке Вере, которая явно робела перед Иолантой. Коля растерянно кивал. Сам же он ни на секунду не допускал мысли, что она может и о нем отозваться с таким сокрушительным пренебрежением. Ему казалось: она его ценит. Прошло какое-то время, и однажды он услышал из полуотворенной двери гостиной, где тетя Нина примеряла обновку: «Вяжет она, конечно, мастерски, ничего не скажешь, но и дере-ет же!» Коля вздрогнул, ошпаренный стыдом. Дома он впервые в жизни налетел на мать. Раньше Коля и вообразить себе не мог, что когда-нибудь осмелится повысить на нее голос. «Чтоб не смела больше на них работать!» — захлебываясь, молотя кулаком по столу, кричал он. Мать оторопела. Ее худощавое нервное лицо застыло. Она была не из тех, на кого можно кричать. Первым ее движением было дать ему по щеке и высказать прямо в лицо, что вяжет она отнюдь не для своего удовольствия, а для того, чтобы прокормить их обоих, что за каждой пластинкой, купленной им, только слепой не увидит ее слезящихся от усталости глаз, занемевшей спины. Еще она хотела сказать, что унижения в том нет, что она вяжет для людей, ведь она не даром деньги получает, а за труд. Но упрек его был столь ошеломляюще жесток, что она только смотрела на него спокойными, изучающими глазами и ничего не говорила, пока Коля, раздувая ноздри, не выскочил из комнаты.

Ему был знаком этот взгляд: она могла им укротить сына в одну минуту. Как-то раз мать, подымаясь по лестнице, услышала, как Коля, стоя на площадке первого этажа с товарищем, выругался. Увидев ее, он замер от страха. Мать прошла мимо него, не глядя, властной рукой взяла его за воротник и втащила в квартиру. Товарищ быстренько скатился вниз. Пока она раздевалась в коридоре, Коля стоял съежившись: ждал расплаты. Мать села перед ним на ящик с обувью и тихим серьезным голосом сказала, глядя ему в глаза:

— Мне бы хотелось, чтобы ты со всеми людьми разговаривал на одном языке, а не подделывался всякий раз под своих собеседников. Это недостойно: для одних держать в запасе одни слова, для других — другие. Такое притворство означает, что ты человек, зависимый от каждого — любой может навязать тебе свою манеру общения.

Проговорив это, она открыла перед ним дверь:

— Это все, что мне хотелось тебе сообщить. Ступай к своему другу.

...После этого случая она некоторое время не ходила к Зиминым, ссылаясь на занятость. Коля тоже решил больше не ходить в этот дом, но примчалась Иоланта — у нее что-то дома не ладилось, все подружки дуры невозможные, скучно, скучно с этими курицами, Галина Ивановна в школе нотации читает, литераторша цепляется к ней, потому что старая дева, и вообще — почему он уже неделю не приходит?! «Две», — опустив голову, точно виноватый, поправил ее Коля. «Пошли к нам немедленно, — потребовала Иоланта, — не то я сейчас брошу шубу и пойду раздетая по морозу!» Коля пошел — а что было делать?

Наступили зимние каникулы. Подружка Вера в последнее время чаще находилась при них. Без подружки, должно быть, Колина любовь казалась Иоланте пресной. Вера была зритель. Уходя, Коля обычно спрашивал: «Завтра когда прийти?» Иоланта, сидя к нему спиной, показывала свой победоносный профиль. «Вечером, — ответствовала она, — часиков эдак в девять...» — «В девять, понятно», — повторял Коля, стараясь врезать цифру в Верину голову, чтобы до нее дошло: раз он явится в девять, ей надлежит нанести свой визит часиком раньше и к девяти скрыться, исчезнуть, раствориться в воздухе. «Или в десять», — рассеянно говорила Иоланта, сокращая свидание на час.

И Коля клял себя, что тут же не ушел, пока она не поменяла своего решения, одновременно не уставая дивиться ее могуществу и легкости, с которой она распоряжалась его маленькой жизнью. Но, дотянув кое-как до половины десятого, он звонил в ее дверь. Вера уже сидела на диване, смиренно обхватив колени худыми руками, и исподлобья созерцала свое отражение в трюмо. Коля решал задачки по алгебре и геометрии (он добровольно взялся подтянуть Лану по этим предметам), пил чай, причем Вера клала ему столько сахара, что чай делался сиропом, потом он уходил, медля на пороге, сосредоточивая гипнотическую силу своего взора на Иоланте, ожидая, что она наконец сбросит маску товарища и подарит ему какой-либо жест, намек, с которым бы легче было переносить разлуку, но нет, ничего: «Приветик, гуд бай и чао-какао!» Решая задачки, он то и дело подзывал Иоланту, ссылаясь на непонятный почерк в ее тетради, каким было написано условие, — все было ему понятно, кроме нее самой! Но зато она склонялась над его головой, и он зажмуривался от счастливого страха. Он крал у нее, не подозревающей, в чем дело, и оттого особенно трогательной, эти мгновения мнимой близости. Вера тоже считала необходимым подойти, вглядывалась в условие задачки и ловила Колю на переполняющей его любви. «Ой, да тут же все ясно написано!» — говорила она, и обаятельная минута, ради которой Коля был готов перерешать весь учебник, лопалась.

Однажды Лана доверила ему держать на вытянутых руках вязанье и принялась быстро-быстро вить из Коли веревку; нить, соединяющая их, текла от него к ней, лицо ее было сосредоточенно, он тоже глубоко задумался, вращая кистями рук, как она учила. Вдруг Вера, совершенно забытая ими, резким движением швырнула на пол журнал мод, спустила с дивана ноги и деревянно пошла к двери. Она удалилась не простясь. Иоланта, проследив ее уход, не сделав ни одного движения, чтобы удержать подругу, перевела задумчивый взгляд на Колю. Он протянул ей клубок, который она отложила в сторону. Лана разглядывала его со странным выражением лица, потом пожала плечами, точно чего-то не понимала, прикусив губу, снова посмотрела на него, вдруг оживленно просияла и заявила с той неожиданной откровенностью, которая означала одно лишь равнодушие к нему:

— Слушай, а ведь ты красивый парень.

Коля засмеялся, не сводя с нее глаз, стараясь удержать ее внимание на себе.

— Нет, серьезно, красивый. У тебя глаза... — она задумалась, — ничего себе глаза... Характер у тебя хороший, — продолжала она и, покусав прядь волос у щеки, добавила: — Твердости только тебе не хватает, мне кажется. Ты сильный — и вроде не сильный, слабый...

— Я сильный, — возразил Коля. — Могу носить тебя по комнате.

Иоланта скрестила руки и встала на цыпочки, как балерина.

— Носи, — приказала она.

Коля подхватил ее под коленки и поднял, стараясь держать от себя подальше, понес к письменному столу, потом к балкону.

Иоланта беспокойно заулыбалась:

— Поставь на место.

Коля снова отнес ее к письменному столу и осторожно усадил. Она опасливо отодвинулась, спрыгнула и отбежала к дивану.