Рыцарская сказка

– Да чего тебя понимать-то, привык сладко есть да мягко спать.

– Ты червь, копошащийся в навозе и не видящий дальше своей кучи. Я готов весь остаток жизни есть только черствый хлеб, лишь бы попасть наверх.

– Не скули, скоро ты попадешь наверх, только немного выше, чем тебе хочется, и в рай, – недобро усмехнулся Иоганн.

– Как ты смеешь, собака, смеяться надо мною, ты… – Арнульф закашлялся и долго не мог прийти в себя, а когда снова мог говорить, обрушил на Иоганна поток проклятий.

– Если бы у меня была прежняя власть, тебя бы сожгли на медленном огне или подвесили вверх ногами. Ты узнал бы как со мной разговаривать.

– Ах ты гнида, – обозлился Иоганн. – Правильно тебя Господь наказал, таким, как ты, только здесь и место.

Не сдержав своего раздражения, он ударил Арнульфа наотмашь рукой. Удар пришелся в грудь, Арнульф опять закашлялся. Тогда Иоганн еще раз его ударил.

– Не… Не-е надо, – прохрипел Арнульф.– Прошу тебя.

– Ладно, черт с тобой. Еще раз вздумаешь такое вякнуть, я из тебя душу вытрясу, – пригрозил Иоганн.

День шел за днем, все оставалось по-прежнему. Раз в день к ним заглядывали надсмотрщики, на это время умирающие переставали двигаться и разговаривать, а только жалобно постанывали. Выходило у них настолько здорово, что надсмотрщики очень удивлялись, обнаруживая их раз за разом живыми. Им оставляли воду и пару кусков хлеба. Иоганн быстро поправлялся и, несмотря на скудную пищу, обрел способность двигаться, а Арнульф слабел с каждым днем, его подтачивала какая-то болезнь. Ужасные условия за несколько лет, что он провел здесь, подорвали его здоровье, силы таяли. Он почти все время лежал на одном месте, двигаться ему было тяжело, сильные боли в спине и удушающий кашель доставляли немало мучений. Единственную радость приносили ему теперь разговоры с Иоганном, ради которых он прощал своему собеседнику грубость и не обращал внимания на едкие шутки. Все это искупалось возможностью выговориться, рассказать про незаслуженное наказание и вспомнить былую роскошную жизнь.

Иоганн с интересом слушал рассказы Арнульфа. И не только потому, что они касались многих лиц, имевших теперь влияние в замке, но и потому, что они задевали какие-то струны в его душе. Многое теперь представлялось совершенно иначе, особенно взаимоотношения между людьми. После многих бесплодных попыток ему наконец удалось заставить Арнульфа рассказать о причинах его падения.

– Зависть. Зависть и неблагодарность, – голос Арнульфа дрожал. – Поздно я понял, что правит миром. Если тебе скажут, что миром правят деньги, не верь этому. Может, такое и будет потом. А теперь – тщеславие и властолюбие. Те, кто остались наверху, могут простить все, но не превосходство. Если ты чем-нибудь лучше или выше их, все – ты мертвец. Они скорее простят тебе измену, чем превосходство. Мне они не простили мой ум, но я был им нужен, и они терпели меня, а я терпел их. А когда выпадал случай, я отыгрывался на них. Я стал личным секретарем Королевы. Разве ты можешь понять, что это такое? Почти никто из них не умеет писать и читать, а это порой так необходимо. Им приходилось обращаться ко мне, а я заставлял их ждать, просить, унижаться. Как они скрипели зубами, кланяясь мне! Конечно, не надо было дергать за хвост спящего льва, не надо было дразнить их, но я не мог вести себя иначе. Я хотел свободы и равенства, я не мог терпеть, когда на меня смотрят сверху вниз, когда меня пытаются превратить в вещь, такую же как стол, покрывало, кусок пергамента. Я не мог с этим смириться, мой разум протестовал и требовал мести. Пусть они считали прислугу и крестьян за неодушевленные предметы, это я еще могу понять, они и в самом деле в большинстве своем грязные скоты, но меня?! Человека, превосходящего умом всех их, ставить в положение раба? Как смели они лишить меня права на высокий ум? Другой на моем месте сдался бы, я же боролся с ними до конца. Я потерпел поражение, но я не сломлен и еще отомщу им.

– Ну, Арнульф, ты уже бредить начал, – расхохотался Иоганн.

– Что ты можешь понять, ты, говорящая сторожевая собака? – сказал Арнульф.

Иоганн хотел было разбушеваться, но передумал и спокойно ответил Арнульфу:

– Хорошо, если тебе не нравится говорящая сторожевая собака, я буду просто собакой, не умеющей разговаривать, но и тебе я говорить не позволю. Если скажешь хоть одно слово, я угоню на тебя камень. Но если тебе уж очень захочется сказать что-нибудь умное, у тебя есть выход – отдашь мне свой хлеб и можешь говорить хоть целый день. А теперь все, молчи.

– Иоганн, Иоганн, прости меня, прости. Не будь жестоким, пожалей старика, Иоганн, – заплакал Арнульф.

– Ты сам виноват. Все, молчи! – угрожающе прошипел Иоганн.

Арнульф еще долго плакал тихо и безутешно, так что даже в душе Иоганна шевельнулась жалость, но он ей не поддался, убеждая себя, что у него нет другого выхода. Какой-то внутренний голос упорно твердил Иоганну, что он мерзавец, но Иоганн возражал.

– А разве я в этом виноват? Не попади я сюда, разве я был бы мерзавцем? Когда заживо гниешь в таком месте, то уже не думаешь, как твое поведение выглядело бы наверху. Сама жизнь заставляет меня так поступать, я же не могу изменить законы жизни или преступить их. С волками жить – по-волчьи выть. Почему, когда все вокруг в грязи, я один должен оставаться чистым, кому я должен? Кто сможет осудить меня за то, что я тоже стану грязным, найдется ли безгрешный, чтобы кинуть в меня камень? Нет таких, нет. Видит Бог, если можно было бы достичь мне своей цели, оставаясь чистым, я им и остался бы, но это невозможно. Так почему я должен мучится, что я такой же как все, ведь все и никто из них не от этого не страдает.

– Ты последняя сволочь и мерзавец, мерзавец и сволочь, – повторял неведомый собеседник, несмотря на все возражения Иоганна.

– Хорошо, пусть я мерзавец, но кто посмеет меня осудить за это, кто? Никто! Некому!

– Ты мразь и выродок.

– Пусть, но я только маленький кусок этого мира, в котором живу, и весь мир состоит из таких кусков, как я, в навозной куче алмазов не бывает.

– Ты мерзавец.

– Пусть, зато я буду жить! И хватит об этом, я хочу спать.

Арнульф вытерпел только один день, на следующий, после ухода надсмотрщиков, он сказал Иоганну:

– Можешь, есть мой хлеб. Господи, дай мне сил. Неужели я отсюда никогда не выйду и сердце мое не возрадуется, упоенное местью? Как-то грустно осознавать свое бессилие, зная, что владеешь мечом, который может сокрушить твоих врагов. Иметь меч и не иметь сил поднять его. Где же справедливость, Господи, за что ты меня так покарал?

– Ты слишком много возомнил о себе, гордости в тебе много, а Бог гордых не любит, – сказал Иоганн, прожевав хлеб, и добавил: – Будь попроще, и народ потянется к тебе.

– Умереть такой собачьей смертью! Разве я не достоин большего? – вопрошал Арнульф.

– Достоин, – поддакивал Иоганн, – Ты достоин даже тараканьей смерти – быть раздавленным грязным сапогом.

– Не может быть, чтобы я умер просто от дряхлости и болезни, в полном забвении и одиночестве.

– Что ж ты думаешь, что я умру раньше тебя? – усмехнулся Иоганн. – Не волнуйся, я закрою тебе глаза. Одно могу сказать: какой смерти ты достоин, такой ты и помрешь.

– Легко ты о чужой смерти говоришь, потому что уверен – твоя далеко, только человек может и при жизни умереть, – вздохнул Арнульф.

– Да уж мертвый умереть не может, – рассмеялся Иоганн.

– Ты меня не понял, – устало произнес Арнульф.

– Да давно я тебя понял, – разозлился Иоганн, – грамоте обучился и решал: ах, какой я умный. А когда из грязи тебя вытащили да хорошее место дали, и вовсе возомнил о себе Бог знает что: я умный, я люблю свободу, я хочу равенства, я бунтарь. Козел ты старый, вместо благодарности куражиться стал. Вот и получил по заслугам: как аукнется, так и откликнется. Я давно понял, что ты в князья хотел да тебя не пустили, вот ты на них и обиделся и вздумал свой характер показать. Да только церемониться с тобой не стали, быстренько обломали. Хм, бунтарь.