На дальних рубежах

А князь Дуань опять требовал от Жун Лу винтовки и пушки, жаловался на нехватку патронов, и даже признался, что ихэтуаням уже не удается колдовством побеждать иноземцев. Он ругательски ругал бездарных генералов за их громадное, но не имеющее оснований самомнение и массовые расстрелы ихэтуаней.

Но императрица уже не слушала ни его, ни Ли Ляньина и даже не поддавалась лисьим чарам Жун Мэй. Видимо, крепко запомнила она слова Жун Лу о наказании, которое ждет её от иноземцев. Сообразила, что дело худо, окончательно разочаровалась в силе колдовства ихэтуаней, перестала верить в могущество маньчжурских и китайских богов. Да и князь Дуань уже не был уверен в успехе восстания: войска Жун Лу его не поддержали, а ихэтуани не только терпели поражение за поражением от иноземцев, но даже не сумели захватить и Посольский городок.

Императрица же Цыси, узнав, что губернатор столичной провинции Юй Лу её обманывает, разгневалась и вспомнила о старом, верном, послушном и исполнительном Ли Хунчжане, и велела опять назначить его наместником столичной провинции.

— Да, и передайте, чтобы не тянул, скорее возвращался в Пекин, пока не поздно. Надо начинать переговоры с иноземцами, — заключила она, и Жун Мэй поняла, что опять иноземцы победили, а народное восстание потерпело неудачу.

— Вы мне за это заплатите, — горько и мстительно шептала она и решила завтра же восстановить утраченное влияние на императрицу Цыси, дать ей испить то верное, испытанное и такое простое снадобье. Сжалась в комочек, еще пуще растравила в себе горькую обиду, а потом вспомнила о своем маленьком лисенке и умчалась к нему… У кого судьба горькая, тому достается лишь горе.

В самое жаркое время года, когда золото, как говорится, сливается в слитки, под древними стенами столицы Поднебесной империи опять загремели иноземные пушки. Заметался народ и кинулся прочь из города, спасая свою жизнь, и не имея даже возможности сохранить нажитое. Бедному люду еще хорошо, похватали детишек, нехитрый скарб, у кого нашлась повозка, да и прочь в провинцию. А как быть людям знатным, известным, уважаемым? Им-то и деваться некуда. Везде-то их найдут, отыщут и выдадут на смерть и унижение. Не защитит ни император, ни императрица. Впрочем, ведь существует традиция: когда государь оскорблен — чиновники умирают.

Вызвала императрица Цыси в свои покои великого князя Дуаня и старого служаку Жун Лу, вызвала и с гневом на них обрушилась.

— Вы оба довели Поднебесную до великого унижения, обманули меня и народ, не сумели победить иноземцев, вот вам и предстоит за это расплата. Жун Мэй, готовясь вместе с императрицей к бегству в провинцию, за ширмой отбирала в ларец наилучшие драгоценности, а Л и Ляньин стоял позади императрицы, держа в левой руке веер, которым её и обмахивал, а правую руку положил на рукоятку короткого меча, что висел у него под халатом с вытканным на груди иероглифом «Верность».

— Я выполнял вашу волю, императрица, — дерзко прошептал до смерти напуганный Дуань. — Своим указом вы назначили меня главой ихэтуаней и велели приложить все силы, чтобы вышвырнуть иноземцев из Поднебесной империи.

Императрица сперва опешила от такой дерзости, но быстро нашлась:

— И почему же ты не выполнил мою волю?

Дуань повесил голову:

— Не помогло волшебное искусство ихэтуаней, не сумели они устоять против пушек и ружей иноземцев, а Жун Лу не дал оружия.

— Тот, кто начинает понимать причины поражения после поражения — неразумен, а тот, кто и после поражения не хочет понять их — тот мертвец, — гневно бросил Жун Лу. — Ты, Дуань, победить не мог и не должен был. Твоя победа означала бы не только твое поражение. Победившие иноземцев, ихэтуани непременно свергли бы нашу маньчжурскую династию и установили бы свою, китайскую. И ты, и твой сын погибли бы в первую очередь. И иноземцы не потерпели бы поражения. Выбрось дурь из головы и пойми наконец, что никакое колдовство не устоит против огнестрельного оружия.

— А почему ты сказал, что я мертвец? — взъярился Дуань. — Я — великий князь второй степени, старший среди князей императорской крови, как ты осмелился назвать меня мертвецом?

— Во время восстания ты был во главе правительства, от имени которого исходили многочисленные указы и распоряжения. Теперь тебе припишут и то, чего не было, и тебе не оправдаться, даже если бы у тебя было и сто ртов. Раскаиваться уже поздно, иноземцы вот-вот ворвутся в Пекин, и велят императрице прежде сего обезглавить тебя.

Было жарко и, может быть, поэтому лицо Дуаня густо вспыхнуло алым цветом, пот обильно выступил и потек по лбу, щекам и подбородку.

— Как обезглавить? Не имеют права…

— Это ты так думаешь, — злобно возразил Жун Лу.

— Я — князь второй степени, и по нашим законам никто не может обезглавить меня. А вот тебе действительно придется туго…

— Скоро в Поднебесной будут действовать не наши законы, а иноземцы потребуют платы за всё. Известно: конец долга — расплата, конец обиды — отмщение. Что же касается меня, то подчиненные мне войска лишь удерживали ихэтуаней от атак на Посольский городок, а я едва ли не лично доставлял туда фрукты и овощи…

— Тебе, как главе Цзюнцзичу — Государственного совета — следовало бы помнить слова Конфуция: «Управляя государством, имеющим тысячу боевых колесниц, нужно относиться к делу с верой и благоговейным сосредоточением». Ты же лишь рвался к личной власти, и наделал множество глупостей. Сейчас, как говорится, собери железо со всей Поднебесной и выкуй один громадный иероглиф «Ошибка». Более того, ты поставил в дурное положение императрицу.

— Да, — гневно вмешалась в их перебранку императрица, — когда государь оскорблен — чиновники умирают. И чтобы иноземцы не заставляли меня казнить тебя, Дуань, поспеши это сделать сам!

— Я — отец наследника Драконового престола! Помните об этом.

Императрица смешалась. Действительно, сама попалась в расставленные силки. Ей пришлось смирить гнев и обратиться к Жун Лу:

— Готовь охранный отряд. Придется покинуть, как император Сяньфэн, столицу. Если этот презренный народ не сумел победить иноземцев, то пусть он и расплачивается с ними.

Жун Мэй даже задохнулась от возмущения, услышав такие слова императрицы.

— Как она смеет так говорить! Ведь сама же одобрительно отзывалась об ихэтуанях, желала им победы, сама отвешивала земные поклоны, чтобы погиб еще один иноземец, сама отдавала приказы об объявлении войны державам… И вот сейчас злорадствует поражению своего народа. Да ведь и виновата-то в поражении она и Жун Лу. Зачем она не велела всем губернаторам провинций прислать войска для защиты столицы и Поднебесной? А если не была уверена, что её послушаются губернаторы, особенно южных провинций, зачем не сместила их? Почему не приказала Жун Лу отдать ихэтуаням иноземное оружие? Из-за трусости и нерешительности своей, из-за жадности к деньгам и слабости к опиуму… Из-за безволия она совершенно лишилась силы и стала подобна волоску, подхваченному ветром.

— А может быть она, давно зная о готовящемся восстании, сознательно не подавляла его в зародыше, раздувала и подогревала ненависть к иноземцам, чтобы совершенно лишить власти императора Гуансюя, надеявшегося опереться на них? Какая низость — так предать свой народ. Еще Менцзы говорил: «Дать народу совершить преступление, а потом наказать его — значит обмануть его». О, подлая, низкая, коварная женщина!

Она стояла потрясенная, разгневанная, опустошенная и совершенно не слышала голоса императрицы, уже третий раз позвавшей её. Ли Ляньин заглянул за ширму и шлепнул её по плечу веером.

— Заснула?

— Нет, залюбовалась, — нашлась Жун Мэй.

— Жун Мэй, — обернулась к ней императрица, провожавшая взглядом уходивших Дуаня и Жун Лу, — тебя знают как мою фрейлину и доверенное лицо. Сейчас Ли Ляньин напишет указ, а ты поезжай с ним к Сюй Туну, старому канцлеру. Я найду, кого послать и к другим чиновникам. Чжу жу чэнь сы — когда государь оскорблен — чиновники умирают. Почему-то императрица вдруг остро возненавидела Сюй Туна, члена придворной Ханьлиньской академии, а ведь некогда весьма почитала его за книжную ученость и даже назначила наставником императора Гуансюя, одарила новым домом и большим жалованием. Не за то ли, что Сюй Тун, восьмидесятилетний мудрец, едва ли не первый уговаривал её положиться на ихэтуаней, вручить судьбу свою и Поднебесной в руки китайским божкам. Вот ведь как бывает: захотел полюбоваться луной на небе, а потерял жемчужину с блюда. Даже и не жемчужину, голову теряет Сюй Тун. Или, может быть, императрица срывала досаду на беззащитном старичке? Уж он-то не возропщет. Уж его-то чиновники не услышат. А услышат, так и отвернуться равнодушно — поделом ему. Первым испробовал свою кашу. Не зря говорят: богатство и знатность, а также громкая слава подобны мимолетному сну.