Страница 76 из 82
Вадьку спасло то, что на его пути попался куст с густой, похожей на шатер кроной. Не веря в то, что он еще жив, Вадька нырнул головой в куст, будто тот был надежной защитой, и, цепенея, замер в нем. Было такое состояние, будто даже по возбужденному дыханию самолеты могут обнаружить его в этом укрытии.
Налет длился всего несколько минут, но Вадька не ощущал времени. Он очнулся не тогда, когда рев моторов стал затихать и постепенно растворился в пространстве, а когда в уши сильнее грома ударила внезапная, схожая с чудом тишина. Вадька высвободил голову из колючих ветвей и осторожно осмотрелся вокруг. Небо было таким же чистым, умиротворенным и добрым, каким было до появления самолетов. Но Вадька все еще никак не мог поверить в эту обманчивую доброту.
Он поискал беспокойными глазами своих товарищей, но в первую минуту не увидел их и испуганно вскочил на ноги, опасаясь, что они ушли и позабыли о нем. И тут по другую сторону дороги, в сотне метров от себя, заметил лейтенанта. Он лежал на спине, как-то беспечно и даже картинно разбросав руки, и казалось, что он снова приметил в небе своего жаворонка. Поодаль лежали два сержанта — один на боку, другой — свернувшись калачиком, как сворачиваются люди, если им холодно.
«Что же они не встают? — с тревогой подумал Вадька. — Или не знают, что самолеты уже улетели?»
— Товарищ лейтенант! Ребята! — крикнул Вадька.
И вдруг сердце обожгло страшным предчувствием. Но почему все они — и лейтенант, и двое его товарищей — очутились так близко друг от друга, вместо того чтобы, как и следовало во время налета, разбежаться врассыпную? Значит, они так верили в неуязвимость веселого лейтенанта, что стремились быть поближе к нему, ища в этой близости спасение.
Он побрел к ним. Вадька еще никогда в жизни не видел убитых, причем вот так, внезапно, что невозможно было поверить в то, что они уже мертвы.
Щеку лейтенанта пересекла алая полоска еще незапекшейся крови. Вадька отпрянул от него. Ему почудилось, что Каштанов улыбается все так же радостно, как улыбался перед тем, как упасть на эту густую траву. Открытые, остановившиеся глаза его неотрывно смотрели в небо.
Все! Никто не остался в живых. Теперь он был совсем один под этим обманчивым небом, посреди тихого, страшного луга.
Вадька сел на подвернувшийся под ноги пень. Его бил озноб. Не от страха. От бессилия и одиночества.
Он растерялся и не знал, как поступить. Не было воли и желания что-то решать, хотелось остаться здесь, вместе с погибшими, и погибнуть самому. Вадька свалился на землю, зарывшись мокрым — то ли от пота, то ли от слез — лицом в траву. Никто из тех, кто совсем недавно шел рядом с ним, не успел сделать ни одного выстрела на этой войне, и вот теперь все они недвижно лежат здесь, вдали от родного дома. Мысли его то проносились вихрем, то получали какое-то странное, пугающее замедление, и голова вовсе отказывалась думать. Только одна мысль все время холодила душу: он почти ничего не знал ни о лейтенанте, ни о ребятах, с которыми оказался вместе. Будто если бы знал, то не дал бы им погибнуть.
Он решил вот так и лежать — будь что будет! Все равно он ничего не сможет сделать, даже похоронить убитых. И потому, что не было сил, и не было чем вырыть могилу. Как он придет в штаб? Как докажет, что его должны были направить в училище? Могут запросто посчитать за дезертира. И правильно сделают.
Самым непонятным было то, что он не ощущал радости от того, что остался жив. Было такое состояние, что он совсем один на этой земле, с таким обманчивым небом. Нет, не может быть, чтобы не произошло чудо! Все равно лейтенант и сержанты, подчиняясь силе волшебства, оживут, вскочат на ноги и кинутся к нему, Вадьке. Вадька ощутил неотвратимую потребность услышать лающий голос лейтенанта, его раскатистый, пронизанный искрами смех. Тот самый смех, который совсем недавно был неприятен ему, сейчас казался необходимым, способным заставить вновь обрести силу и волю, желание жить и бороться.
Вадька вдруг вспомнил, что безоружен. Карабины они оставили в подразделении: лейтенант заверил, что до станции рукой подать и что хватит его пистолета. Очень он все же был самонадеянным, этот юный лейтенант, подумал Вадька и тут же упрекнул себя за то, что нехорошо думает о погибшем человеке.
Он вспомнил о пистолете, том самом, которым грозился Каштанов за кощунственные слова о Москве. Надо было взять пистолет, но Вадька долго не решался снова подойти к лейтенанту.
Наконец все же подошел и... тихо вскрикнул. Ему показалось, что лейтенант приподнялся на локте и тянет в его сторону неживую, вялую руку. Вадька бросился прочь, но что-то более властное, чем страх, остановило его и заставило вернуться. Лейтенант лежал в прежней позе. Вадька, став на колени, склонился над ним. Веки убитого слегка вздрагивали, губы приоткрылись, и что-то похожее на стон послышалось в звонкой солнечной тишине.
— Товарищ лейтенант! — Вадька прильнул ухом к широкой груди Каштанова и никак не мог понять, дышит он или нет. — Товарищ лейтенант!
Оглядевшись, он заметил у лежавшего вблизи убитого сержанта притороченную к ремню фляжку в фланелевом, туго обтягивающем ее мешочке. Поспешно и стыдливо, будто делал что-то недозволенное, Вадька снял ее. Во фляжке булькало немного воды. Он открутил пробку и приложил горлышко ко рту лейтенанта. Теплая вода потекла тоненькой дрожащей струйкой. Каштанов едва уловимо пошевелил губами. Под наглухо застегнутым воротничком гимнастерки судорожно дернулся кадык.
«Живой, живой, все-таки живой!» — затрепыхалось в голове у Вадьки, и он представил себе, как этот богатырь отбросит в сторону уже ненужную фляжку, хлопнет по Вадькиному плечу широкой крепкой ладонью и, озарив его дьявольски веселой улыбкой, скажет: «А он-таки поет, все поет, стервец!» — и Вадька снова увидит трепещущего в небе жаворонка.
Но лейтенант лежал не шевелясь, будто ему было очень удобно и приятно лежать в этой высокой траве и смотреть в небо, надеясь увидеть там неказистую серую пичугу с хохолком — птицу своего детства.
Вадька пристально смотрел на лейтенанта, все более сознавая, что теперь он не сможет уйти отсюда, бросив его. Но разве сможет он дотащить его до станции? Ясно, что на себе не сможет. Тащить волоком — не легче, да и раненый может не выдержать.
Вадька ухватился за бугристые плечи лейтенанта, пытаясь приподнять его. Каштанов застонал, прошептал что-то несвязное. Вадька просунул руки под мышки раненого, с силой потянул на себя. Ему едва удалось сдвинуть Каштанова с места. «Всего полметра, — огорченно подумал Вадька. — Долго придется тащить...»
С трудом он подтащил Каштанова к обочине большака. Надежда была именно на большак: вдруг появится кто-то из своих. Но никого не было видно. Лишь, уплывая к горизонту, тяжело, как море, колыхалось марево.
И тут пришла простая и, казалось бы, самая верная мысль, но он тотчас с испугом отверг ее. Мысль же заключалась в том, что можно, оставив лейтенанта одного под кустом, пойти на станцию и позвать на помощь. Конечно же, ему дадут машину или повозку, и он вернется, чтобы подобрать раненого и отвезти его в санбат. Идея!
Вадька подтащил лейтенанта к кусту, наломал ветвей и замаскировал его. Вылил из фляжки последние капли воды на горячее лицо раненого. Тот вздрогнул всем телом и приоткрыл глаза. Только сейчас Вадька совсем близко увидел его глаза — большие, по-кошачьи зеленые. Еще немного, и они оживут и поразят внезапно вспыхнувшим сиянием.
— Вы полежите, товарищ лейтенант, — надеясь, что Каштанов услышит его, и как бы оправдываясь перед ним, негромко сказал Вадька. — Совсем немного полежите. Я — мигом. Вот увидите!
Тяжелая голова лейтенанта медленно склонилась в сторону Вадьки.
— Ты... не бросай... меня...
— Нет, нет, не брошу... Никогда не брошу... Только сбегаю за подмогой!
Каштанов снова прикрыл глаза.
Вадька бросил взгляд на пистолет, высунувшийся из кобуры. Первым желанием было взять его с собой. Он вытащил пистолет и проворно сунул в карман. Почему-то не хотелось, чтобы это увидел лейтенант.