Рассказ об Ольге

Гайто Газданов

Рассказ об Ольге

Предисловие к «Рассказу об Ольге» Газданова

Мастером новеллы Газданов стал уже в 30-е годы. Его литературные пристрастия в этом жанре были во многом сформированы под влиянием французских авторов Х1Х века, особенно Мопассана, чью творчество занимало писателя настолько, что он неоднократно упоминал его имя в своих произведениях. Явно под впечатлением от этого автора были написаны некоторые произведения довоенного периода («Общество восьмерки пик», «Мартын Расколинос», «Фонари», «Исчезновение Рикарди»). Однако лучшие рассказы Газданова звучат настолько завораживающе оригинально, что автора трудно упрекнуть в подражании. У него вырабатывается собственная задача рассказчика, опрееделяющая стиль газдановского повествования, — представить еще одно звено в цепочке человеческих воплощений. Случайное знакомство, которое также случайно всплывает в памяти и исчезает по мере пережитого, лежит в основе собственно- газдановского рассказа («Черные лебеди», «Великий музыкант», «Вечерний спутник», «Бомбей», «Хана»). Из послевоенных рассказов в этот ряд можно поставить только «Судьбу Саломеи» и «Княжну Мэри».

С 1939 года по 1949 год Газданов не опубликовал ни одного рассказа. За это время он пережил оккупацию, в Париже, участвовал в антифашистском движении Сопротивления и написал два романа «Призрак Александра Вольфа» и «Возвращение Будды». Но в литературном архиве писателя, который находится в Hougthon Library Гарвардского университета, нам удалось найти законченную рукопись рассказа, датированного январем 1942 года, т. е. периодом, когда писатель, судя по другим рукописям, был занят второй редакцией «Призрака Александра Вольфа». Факт весьма примечательный, так как Газданов, не будучи писателем со счастливой литературной судьбой, тем не менее имел возможность опубликовать все, что считал нужным, и в его архиве почти нет завершенных, но неизвестных произведений.

Однако рассказ «Когда я вспоминаю об Ольге…» заинтересует поклонника Газданова не только своей новизной. Он создан по канонам классического газдановского рассказа. Повествование ведется от лица нам хорошо знакомого рассказчика, в рукописях чаще именуемого г-ном Соседовым, чем в публикациях. Впрочем читателю и не нужно напоминать его имя — слишком узнаваем характер повествователя, его тончайшие душевные движения, способность понимать собеседника с полуслова, любовь к гимнастике и ожидание катастроф. Но главную героиню рассказа «вспомнить» невозможно, потому что каждый женский образ у Газданова — это абсолютно новое лицо, новый характер. Женщины, в которых влюбляется газдановский герой, прежде всего индивидуальны, и их психологические, этические и эротические характеристики важны постольку, поскольку они помогают понять их сущность. Мы практически не имеем портретных описаний женщин, писатель старается передать то, что чувствовал рассказчик при встрече с той или иной героиней, а не то, что он видел. Поэтому мы знаем, какое она оставляла впечатление, но не знаем, как она выглядела. Надо заметить, что женские характеры создавались Газдановым вообще более динамичными: большинству героинь удается в течение одной жизни (и одного текста) именно на глазах читателя обрести свою сущность, стать настоящими. Если повествователь «Эвелины…» смотрит на свою подругу в начале романа и думает, что та недовоплощена, то в конце романа он пьет за ее свершившееся воплощение и говорит: «Я когда-нибудь напишу о тебе книгу…» Пока жизнь Эвелины могла служить сюжетом для традиционной драмы, она не интересовала писателя. Когда же Эвелина сумела совершить то творческое усилие, на которое не хватило сил у нищего из «Княжны Мэри», тогда она стала источником творческого вдохновения. Вероятно, поэтому у Газданова не много таких произведений, как «Вечер у Клэр», «Хана» или предлагаемый нами рассказ «Когда я вспоминаю об Ольге…», непосредственно посвященных взаимоотношению героя-рассказчика с женщиной. Его душевные метаморфозы свершаются со скоростью меньшей, чем у возлюбленной, и потому его выбор — наблюдение импрессиониста. Можно сказать, что у него несколько нехарактерное для литературы своего времени отношение к женскому образу.

Русская литература ХIХ века оставила после себя в наследство понятие женского идеала. С коррекцией на время и место был некий «чистейшей прелести чистейший образец», который к концу века видоизменяется и продолжает свое существование у последователей Владимира Соловьева и в следующем столетии. К тому моменту, когда Газданов начал свою писательскую жизнь на Западе, в европейской литературе уже появилось понятие секс-символа как выражение сущности женщины-самки. Кто-то, подобно Джойсу его эстетизировал, кто-то принимал как неизбежность, подобно Генри Миллеру. Эта самка была подчас глупа и отвратительна, но к ней были обращены самые нежные чувства героя. И если в ХIХ веке на эту тему была бы написана поучительная история о трагедии неосмотрительного юноши, то в начале ХХ века появился роман «Тропик Рака» о женщине — символе Вселенной, в которой «все течет»…

В советской официальной литературе такое понимание женской сущности трансформировалось в женщину-производительницу станков или детей, что само по себе не удивительно, так как в это время наяву женщин награждали и присваивали им звание «героинь», в зависимости от того, на каком фронте работ они отличились.

Но в обоих понятиях женского идеала и секс-символа есть некий элемент унификации (первый — порожденный христианским сознанием, второй — вырождением оного). В произведениях Газданова мы не встретим ни идеала, ни символа. Писатель отметит лишь те черты, которые особенно значимы, которые выражают природу героини, а она у каждого живого существа, по Газданову, своя. Утрата подлинной индивидуальности и есть внутренне противное художнику внесоциальное люмпенство, но с возлюбленными его рассказчика этого не происходит ни при каких обстоятельствах. И потому разочарование не есть удел газдановского героя…

Ольга Орлова

Рассказ об Ольге

Когда я вспоминал об Ольге, мне всегда казалось, что я знал ее всю мою жизнь, бесконечно давно; я видел ее, как картину, которая бы всегда висела в моей комнате и которая кроме того сопровождала бы меня во всех моих воображаемых и настоящих путешествиях. И вместе с тем, несмотря на это длительное знакомство, которое началось с пятнадцатилетнего возраста, с тех времен, когда она была тоненькой девочкой с сердитыми черными глазами, в ней навсегда осталась какая-то неуловимость, которая иногда даже раздражала меня. Ее нельзя было знать, как знаешь других людей или женщин; в ней было нечто скользкое и уклончивое и время от времени, в ней появлялась такая явная и чужая отдаленность, совершенно необъяснимая на первый взгляд, точно это было существо с другой планеты. Я никогда не мог найти объяснение этому — и она сама не знала, почему это так происходило, в этом была ее личная особенность, независевшая ни от ее воли, ни от ее чувств. В этом бывало иногда нечто почти мучительное и во всяком случае чрезвычайно странное, и к этому нельзя было привыкнуть, к этому постоянному впечатлению, что я встретил ее точно в поезде или на параходе, провел с ней некоторое время, успел понять и почувствовать ее непередаваемое очарование, которое мне хотелось бы непременно удержать, и вот — вокзал далекого города или белая пристань чужого моря — и ее силуэт легко и быстро исчезает с моих глаз; она идет своей стремительной походкой, неся в руке маленький чемоданчик и через минуту ее опять нет, как не было несколько часов тому назад. Она действительно всю жизнь уезжала по каким то чрезвычайно важным причинам, о которых не говорила я думаю оттого, что их не было, а была одна ненасытная жажда постоянного, и в сущности, бесцельного движения, в котором она чувствовала необходимость. От этого впечатления повторяющихся и совершенно неизбежных отъездов, я не мог избавиться, когда думал о ней, — хотя оно не вполне соответствовало действительности, она иногда годами жила в одном и том же городе, в одной и той же стране, но именно чувство отъезда было для нее наиболее характерно. И когда я пытался в вечерней тишине за моим письменным столом, разложить ее жизнь на произвольные короткие отрезки, почти так, как я действовал бы, разрешая какую-то определенную проблему, я неизменно констатировал, что всякий раз каждый сколько-нибудь постоянный, сколько-нибудь неподвижный период ее жизни — в определенной квартире, в определенном городе — казался всегда временным и случайным, и с абсолютной неизбежностью ему предшестовал и за ним следовал — отъезд. И среди нескольких людей, которые любили ее больше всего в жизни, — я знал их почти всех — не было ни одного, который не чувстовал бы, что в ее горячей и нежной близости есть ощущение постоянной тревожности, постоянной боязни мгновенного и ничем необъяснимого исчезновения. Некоторые из них не отдавали себе в этом отчета, и не очень хорошо это понимали, но чувствовали это все. Как-то говоря с ней зимним и туманным днем в парижском кафе, я сказал ей: