Роковые письмена

- Я же говорил, он решил спятить. У него определенно был план сойти с ума, - и, повернувшись к Андрею, крикнул, - Умов, и откуда у вас такое имя?

- От отца - твердо сказал Андрей.

- Да где же твой отец? - усмехнулся Нечаев

- Что бы его увидеть, надо забраться на табуретку.

- Да вы определенно сошли с ума. - Он хлестнул коня и позвал Катерину, - Поехали.

- Андрюша, - Катерина сильно стегнула коня, чтобы тот стоял на месте, прости! Она наклонилась и поцеловала его в лоб. Всадники пришпорили коней. Но, прежде чем раствориться в этом бесконечном тусклом рассвете, Нечаев подъехал к чугунному студенту и крикнул:

- Петька, как ты догадался, что я в Бога не верю, там, на платформе?

- Вы ж мимо нищих прошли, а кто мимо нищих проходит - в Бога не верит, - и, сделав короткую паузу, математически добавил, - Обратное, вообще говоря, не верно.

Петька помахал с памятника Андрею. И тот нехотя забрался на руки чугунному студенту. Они оба на мгновение прилипли к чугунному тексту.

Вадим махнул рукой и уж было собрался пришпорить коня, как заметил второй Урал, выползающий с севера, в точности такой же, как первый, но только еще более матерящийся и угрожающий. Через мгновение послышался рокот и с запада, из-за бывшей спины Михаила Васильевича.

Они оказались в замкнутом кольце. Ожидая сопротивления, эта механическая петля сжималась профессионально, медленно, неотвратимо.

Всадники остановились, попятились обратно к чугунным людям. Внезапно шальная пуля ударила в стопорную собачку самокопателя, и огромная клешня ожила. Колесо повернулось, за ней шестеренка, и толстый многожильный трос стал наматываться на барабан. Неприятно заскрипела система блоков, и где-то в голове Самокопателя громко звякнуло.

- Это он задал себе первый вопрос, - крикнул Андрей, - Где я?

Массивный атлетический диск вышел из положения равновесия и стал раскачиваться, подобно маятнику. Но то был не обычный маятник, и даже не маятник Фуко, а система маятников, подвешенных на общую ось и связанных пружиной, по-видимому, снятой с обычного дивана. Вслед за первым стал раскачиваться второй, третий, и каждый из них по-своему дергал подвес, отчего вся конструкция зазвенела, как музыкальная шкатулка.

- Теперь пошла цепочка формальной логики, - Андрей уже успокоился и комментировал как лектор.

Очевидно, металлическое позвякивание Самокопателя гармонически ложилось на пугающее завывание ветра своеобразным ритмическим инструментом, как ударные ложатся на классические симфонии в некоторых современных интерпретациях. Поэтому вначале получилось даже комично. Но постепенно демидовская партия перехватила инициативу и загремела поверх таинственного гула какой-то новой мощной мелодией.

Казалось, добрый милый Августин переходит в стройное бодрящее пение Марсельезы. Андрей крикнул Вадиму:

- Нечаев, вы математик, это я вам как математик говорю, вы поклоняетесь обычной арифметической логике, а эта - логика Самокопателя. В ней есть все, кроме Бога, следовательно, - Андрей кричал, перекрывая сумасшедшую музыку самокопателя, - следовательно, в ней нет и человека. Как в туристической красоте; впрочем, этого вы не поймете. Так что читайте, пока не поздно, ваш гиперболоид.

Он поднял с земли книжечку и кинул ее обратно Вадиму.

- Глупости, - тот нервно рассмеялся и оглянулся на Катерину, -Умка, эта музыка не доиграет. Я знаю, что грядет катастрофа. И знаешь, почему? Потому что Иисус Христос покинул этот мир навсегда, и его самокопателями не спасешь.

Ударило в портик университета, и сверху посыпались архитектурные излишества.

- Мир, из которого ушел Иисус Христос, уже никогда не будет таким, как прежде, - упрямо возразил Андрей.

В этот момент страшная и неистовая марсельеза как будто взвилась в серое небо, ударила по низко летящим тучам поcледним аккордом, и самокопатель рухнул с постамента. Наступила странная тревожная минута.

Грохот и позвякивание как по команде прекратились. Кажется, даже замерли грузовики. Все застыло, как перед последним решительным ударом.

Только ветер еще свистел, но и он переменился, будто иссякала его тысячелетняя мощь.

- Эй, дядя, а гиперболоида-то и нет! - Петька засмеялся, как Олег Борисов в фильме "Крах инженера Гарина", тонким треснувшим фальцетом.

- Что значит нет, - удивился Нечаев.

- Ну откуда он мог появиться? Ведь его невозможно дописать, не погибнув самому! А вы живы, - Петька сделал паузу и добавил, - пока.

- Я жив, потому что это мой мир, - возразил Вадим.

- Вряд ли, - спорил Петька.

- Ладно Петька, не тяни, читай, - крикнул Андрей.

- Что читать? - недоумевал Вадим.

- Чугунную книгу, - усмехнулся Андрей, - Эх, Нечаев, вы помните про ветер? Вы, несомненно, талант, жаль, что эту пустую конфету подарили такому таланту. Тот ветер, вы говорили, есть слово, и когда оно произнесется, этот сумасшедший мир исчезнет. И сейчас Петька его произнесет в слух, и этот мир исчезнет.

- Читай, Петька - еще настойчивее попросил Андрей.

- Оно на букву Ха, - крикнул мальчонка.

- Читай же!

Петька посмотрел вокруг. С высоты, с колен чугунного студента вся площадь перед университетом лежала как на ладони. Но Петька почему-то стал смотреть не на красивых всадников, и не на глупые механические чудовища, и вообще не на площадь, будто намертво зажатую стальным сегментом цвета хаки, а высоко в небо, откуда торжественно и плавно, как на Рождество, падали огромные мохнатые хлопья. Мальчик для страховки ухватился за края чугунного фолианта и что есть мочи прокричал в светлеющее с каждой буквой небо имя настоящего создателя этого мира.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Сквозь волнистые туманы раннего сентябрьского утра несется первая электричка. Я сижу в третьем вагоне. Сзади тихо посапывает пьяненький гражданин. Но он где-то в углу, в стороне, а настоящее, пассажирское сообщество не спит. Тренькает гитара. Мы, нестройно тянем про то как белые флаги развешивает старый Домбай.

Пассажирский поезд или даже электричка представляют собой такое замечательное место в котором особенно ярко раскрываются характеры людей. Например, пассажиры глядящие в окна, кажутся мне замкнутыми одухотворенными натурами, и наоборот, люди вовсе не обращающие внимания на пространство в котором они двигаются - на самом деле более открыты к этому миру. Я лично раньше любил смотреть в окна, да и теперь не прочь, но как-то с годами у меня все больше пробуждается интерес к пассажирам. Вот и сейчас, возвращаясь из похода, с компанией, уже заметно постаревших, друзей, я то и дело отрываюсь от окна, за которым, кстати, пробуждается редкое, по красоте, сентябрьское подмосковье, слегка подернутое волнистой пеленой туманов, с золотистыми островками березовых рощ, отрываюсь и всматриваюсь в многозначительные детали на лицах моих друзей и просто случайных попутчиков.

Мы разговариваем, спорим, весело пикируемся, потом замолкаем, бренчим на гитаре, беззлобно поругиваемся, а тем временем потихоньку удаляемся от ностальгического ночного костра, возвращаясь к реальным заботам текущей жизни, которая, быть может, именно своей текучестью и делает наши встречи такими желанными и искренними. Впрочем, наверное, я слишком поддаюсь минуте, и нарочно романтизирую наше путешествие стараясь продлить прелесть его очарования.

Вот, например, тот, спящий битюг напоминает мне дореволюционного купечика. Чуть поодаль сидит батюшка, да не обычный, гладкий розовощекий поп, а скорее инок, иеромонах, с красивым правильным лицом, и в очень потрепанной одежке. Я вспоминаю тысячестраничное описание американской жизни и православной веры отца Серафима Роуза.

Потом мой взгляд сваливается с духовных высот на испачканные колени молоденькой девицы, сидящей почти рядом с иеромонахом и вспоминаю другую девушку, тоже красавицу, но шикарную, в кожаной куртке с отворотами, в кожаных брюках, гарцующей на белом коне посреди сумасшедшего московского движения. В воздухе плавает обрывок нашего вагонного спора, в виде только что заданного вопроса: