Страница 7 из 25
– Морда тамбовская! – клокотал Волошенко.
– Сам морда! – немедленно отзывался Литкевич.
Дорошин с кряхтением поднялся.
– И не надоело вам? – ухмыльнулся он, растирая ушибленный бок.
– А ты чего прискакал? – мигом развернулся к нему Волошенко. – Вали, пока не навешали! – и угрожающе засопел.
– Да ну? – не поверил сержант.
– Морда! Три лычки! – подтвердил от окна Литкевич.
И, засопев носами, оба недружелюбно надвинулись на сержанта. И ростом, и сроком службы Дорошин был выше, но тут от неожиданности попятился и только головой покачал:
– Идиоты! – сказал он сердито.
Вытолкнул из дверей подоспевшего Гилязова и побежал догонять своих. Новый их взводный всего третью неделю привыкал к жаре, и без своего заместителя нервничал.
А ночью Дорошина разбудила хлопнувшая дверь. Он открыл глаза, долго всматривался в темноту, и среди смятых простыней и голых пяток разглядел, наконец, две пустые кровати. Не спалось, конечно, Литкевичу и Волошенко.
– Ну, блин!..
Дорошин беспокойно поднялся, сунул ноги в ботинки и, шлёпая по полу шнурками, вышел.
Было тихо. Дремал под грибком дневальный, налитая, полная луна зависла над ним, и заскучавший на дальнем посту часовой пытался дотянуться до неё беззвучными малиновыми трассерами. Дорошин обошёл палатки, заглянул за каптёрку, и, поднявшись на невысокий каменный завал, замер. Удивительная картина открылась перед ним. Внизу, в клубах фантастической лунной пыли катались по земле и добросовестно молотили друг друга двое. Лунным светом лоснились животы, влажно мерцали потные спины, и только натруженное сопение нарушало необычную тишину.
Дорошин постоял, подумал, и в той же беззвучности спустившись с завала, вернулся к палаткам. У грибка дневального он остановился закурить. Дневальный прислушался.
– Что там? – спросил он тревожно, качнув стволом в сторону завала.
– Порядок, – отозвался Дорошин не сразу.
Докурил в две затяжки сигарету и вернулся к себе.
В палатке он долго не мог уснуть, ворочаясь и наматывая на себя горячую простыню. Наконец, задремал и сквозь сон услышал, как мимо палатки прошли, тихо переругиваясь и шмыгая разбитыми носами в сторону умывальника двое.
– Гад!
– Сам гад!
– Всё равно я тебя убью!
– Я тебя сам всё равно!..
– Пацаны… – пробормотал Дорошин, и уснул вдруг так крепко и безмятежно, как не спал ещё ни разу с начала своей войны.
Теоретик
Скрипнула дверная пружина, могучая, полногрудая дворничиха толкнула Витьку распахнутой дверью и заворчала:
– И ходит, и ходит, и топчет, и топчет… Охламон!
– Топчут петухи, бабка, я перемещаюсь! – бодро отрапортовал Витька.
– Какая я тебе бабка? – взвинтилась дворничиха.
– А какой я тебе охламон? – возразил Витька.
И был бы тут же со всеми своими возражениями с лица земли сметен, если бы на пороге не появилась Верка, и дворничиха сразу подобрела. Рядом с Веркой добрели почему-то все, даже милиционеры. Бойко отстреляв по ступеням каблучками, она подхватила Витьку и напролом понеслась через осень и ржавые гаражи.
– Брось ты его! – посочувствовала ей в спину дворничиха. – Такая девка и с охламоном.
– Ладно, – пообещала ей Верка на ходу, – вот только до угла доведу и брошу! Как дела?
– Да вот, дворники обижают, – пожаловался Витька и с ловкостью фокусника преподнес ей две «Лакомки», с боем взятые на вокзале.
– Тебя обидишь… – заулыбалась польщённо Верка и с увлечением принялась сразу за две. Верка вообще увлекалась: гимнастикой, медициной, кино. Она училась в университете, но мечтала отправиться в ГИТИС, для чего брала уроки у одной престарелой, но «совершенно настоящей актрисы», и Витька ее провожал. С семи до девяти Верка училась декламации, дикции и всему такому, а Витька торчал детским грибком во дворе и отбивался от подозрительных жильцов. Но Верка всегда выходила такая гордая, такая возбужденная и счастливая, что он не роптал и втайне гордился сам. И было чем.
Одним своим появлением на улице Верка нарушала правила дорожного движения. При виде её машины сбрасывали скорость, а все, что двигалось в шляпах, синхронно вращалось вслед. Легкая, затянутая в струнку Верка была отлита из того материала, из которого отливают, наверное, «лакомку». Она прямо-таки светилась светом, при котором мужики втягивали животы, а женщины решались, наконец, сесть на диету. Витька рядом с ней был совсем незаметен, но история у них была замечательной. Знакомиться с Веркой было больно, причем физически. Случилось это как-то сразу, само собой, и, конечно, глупо.
Классе примерно в восьмом он неожиданно обнаружил, что Верка Шумилина ничего, и она сразу подняла его на смех. Беда была в том, что обнаружил это не только Витька. Геннадий Сергеевич Дронов, школьный физрук, стал обращаться к ней на вы, открывать перед ней, как перед взрослой, дверь и являться на уроки в редчайших штанах «Аддидас». И туг уже все заметили, что Верка Шумилина красивая, и вокруг неё закружил целый рой. Гоше Витька налил в эти штаны кефиру. Вернее, сначала вложил, а потом прихлопнул, – у Ленки Самохиной лежал в сумке пакет. Кефир был с улицы, день холодным. И хлопнуло так, что звон раскатился по всему городу. Гоша взвыл и гигантскими кенгуровыми прыжками умчался вдаль. Все думали за грифом от штанги, чтобы Витьку этим грифом убить, но оказалось, жаловаться. Стены родной школы обрушились на Витьку, гнев педсовета и родительского комитета. Из математической шестьдесят третьей его с треском вышибли в тридцать седьмую, но репутацию Гоши он этим холодным оружием подмочил. Верка смеяться над ним перестала. И тут на пути его встал Клёпа. Знаменитый Колька Клепиков не потерпел чужой славы. Днем порядок в районе наводила милиция, ночью он, и Клёпа решил, что присутствие Витьки в его районе непорядок и попытался всё это объяснить. Но Витька с этим не согласился.
За Клёпой ходила чудовищная слава каратиста. Он делал странные движения руками и дико во время драки орал. Витька ничего такого не знал, бил как умел, и скоро так в этом преуспел, что Клёпе срочно пришлось вызывать подкрепление в составе Шурки Колыванова и Мухитдинова-Мухи. Их всех уже выперли из тридцать седьмой и не хотели брать в ПТУ. И завязалась затяжная, с переменным успехом война. Сначала они втроем ловили и били Витьку, потом их по одному отлавливал и бил он, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы однажды в их беседу не вмешались петровские. Петровские были злейшими врагами Заречья, и в битве с общим врагом родилась дружба, которую они тут же скрепили "Осенним садом", отчего Клёпу прошибла слеза, а Витьку жесточайшее расстройство желудка. И пока он безмолвно этим недугом страдал, инициативу перехватил Цыпа.
Цыплаков был воплощением девичьих грез. Он умел играть на гитаре, красиво закатывать глаза и петь по-английски «Естедей». Верка обожала «Битлов» и перенесла свое внимание на Цыпу, но торжество его длилось недолго: Цыпа заболел, как только поправился Витька. Он навесил на эти глаза такие фонари, что Цыпа целую неделю сидел дома и осваивал элементы женской косметики. А когда он привел для разборки мифического старшего брата, то никакого разбора не получилось, потому что старшим братом согласился, как оказалось, побыть за десятку Клёпа. Храня верность "Осеннему саду", Клепа червонец вернул с приложением, и Цыплаков еще неделю разучивал по-английски "Гуд бай май лав, гуд бай!"
К осени Витька убедил в своей серьезности всех. Единственной, кто все ещё не воспринимал его всерьёз, была Верка, и не мудрено. Витька был долговязым, а не высоким, донашивал третий год штаны, а вокруг неё кружился рой в голубом и фирменном. Спасла Витьку ранняя осень.
Верка панически, до ужаса боялась темноты, класс перевели во вторую смену, а вся ее свита к вечеру как-то незаметно испарялась. Спортсмены опаздывали на тренировки, поэты вдруг спешили к перу. Если Верка боялась темноты, то все остальные Клёпы.