Страница 59 из 61
— А когда же началась нэ-Настя? — спросил я.
— Тогда и «началась», — передразнил Шурик. — Мы сидели как-то в кафе, и я обратил внимание на то, что Настенька не в духе. «Что случилось, ангелочек?» — поинтересовался я. И она вдруг расплакалась, рассказала, что ей надо сдавать курсовые, а затем зачеты, и что преподаватели за все требуют деньги. Не заплатишь-не сдашь или не получишь хорошую оценку. И вот тут взыграло ретивое! Я решил: у меня появился шанс сделать скандальный материал, а заодно и окончательно покорить Настеньку.
— И ты решил разоблачить взяточников! — «догадался» я.
— Но как? — Шурик всплеснул руками. — Недолго думая, я отправился в техникум, зашел в кабинет завуча, предъявил удостоверение. А когда тот резонно поинтересовался, что меня привело в техникум, знаешь, что я брякнул? «Нам стало известно, что ваши педагоги берут взятки…» Завуч был мужик, по всей видимости, неглупый, попросил еще раз удостоверение, переписал его номер, мою фамилию и должность, затем сказал, что обязательно разберется, о результатах мне сообщит и просит меня зайти еще раз, через пару дней.
Слава богу, у меня достало ума не заявить Настеньку в качестве своего информационного источника. Но вышел я окрыленный, обдумывая начало материала и греясь в лучах будущей славы.
Шурик встал из-за стола, стрельнул у барменши сигарету, заказал очередную рюмочку шартреза, вернулся, закурил, сделал маленький глоток, просмаковал его и снова заговорил:
— Когда утром, на следующий день, я пришел в редакцию, там уже знали, разумеется, о моем «героическом поступке». Понятно, что никто не собирался увенчать меня лаврами победителя. Более того, в этот же день в срочном порядке была собрана редакционная коллегия, чтобы разобрать мое — страшно сказать! — персональное дело. Веришь ли, до сих пор стоит мне об этом вспомнить, ком в горле образуется, горечь, как жаба, душит. Сидели на редколлегии десять умудренных жизненным опытом редакционных мужей и судили меня так, как в сталинское время судили мальчишку, вынесшего с поля несколько худосочных колосков. Ни один не сказал: «Он юн и глуп, но им двигали благородные намерения, он никому не хотел причинить зла…»
Но знаешь, что самое страшное? Они все без исключенья знали, что взятки берут не только в техникуме и что взятками повязана вся страна — снизу доверху. Они великолепно осознавали, что стоящий перед ними мальчишка виноват лишь в том, что нарушил сложившиеся правила игры и что за взятки наказывают только тогда, когда сверху поступает команда «фас!». И тотчас слышны согласное сипенье перьев, усердное дыхание в унисон, а затем — доблестные доклады об успешно проделанной работе. В отличие от меня, желтоперого щелкопера, они все это прекрасно знали. И, в принципе, если бы захотели, могли бы не ломать мне жизнь, отделавшись «строгачом», вычетом из зарплаты или лишением премиальных. А саму историю, разумеется, замяли бы не глядя.
Они ее и замяли. За мой счет. Несколько человек выступили, высказали что-то невнятное, затем слово взял «“Г” в кубе» и сказал: «Я думаю, что его надо уволить. А формулировку подберем…» И мужи, важно покивав головами, тоже сказали: «Да, уволить…»
— И какую формулировку подобрали? — полюбопытствовал я.
Шурик усмехнулся:
— «За профессиональную непригодность». Скажи мне теперь, какая у «подчитчика» может быть профессиональная непригодность? Читает без выражения? Шепелявит? Заикается? В общем, казуистика. Я, конечно, помыкался потом будь здоров: два года работал лаборантом в НИИ, затем в котельной на киностудии, курьером в конторе, почтальоном… И только года через четыре вернулся, наконец, в журналистику.
— А что потом случилось с Настенькой? Куда подевался твой кубический «Г»?
— Настенька сгинула куда-то в одночасье, что-то нас внезапно развело по разные стороны. А вот с Глушаковым впоследствии я несколько раз сталкивался. Правда, после того, как вновь стал активно сотрудничать с всякими газетами. Я даже ухитрился несколько раз напечататься в его газете, но он сделал вид, что меня не помнит. Потом «“Г” в кубе» ушел из журналистики в крупные партийные функционеры. Возведенный в столь высокую степень, он вконец истончил свою душу и стал обычным большевистским дерьмом. Теперь ты понимаешь, почему я ненавижу все эти очерки на моральную тему? Потому что мы сами обмазаны всем этим «г» по уши!
Шурик взял рюмку с вином, выпил ее залпом и брезгливо вытер платком уголки рта.
История одного отравления
Ночь выдалась невыносимой: о спокойном сне не могло быть и речи, резь в животе скручивала тело в жгут, и каждые сорок — сорок пять минут Всеволод вскакивал с кровати, опрометью бросаясь в туалетную комнату; выходил с облегчением, но это облегчение длилось недолго.
«Черт меня дернул набрасываться на черную икру, — думал Всеволод, кривясь от боли, — а может, и не икра это вовсе, а рыба? Рыба моя, как же ты ухитрился отравиться в такой компании и на таком знатном ужине? Что за компания, Создатель? Что за создания, бегающие вокруг здания? Дания, Дания… Причем здесь Дания?»
Мысли сбивались, слипались в большой ком, слипались веки, ком мерцал и катился, чудилось, еще немного, и боль утихнет, и снизойдет спасительный сон, но не тут-то было: нарастающая резь распиливала расслабившееся сознание, и все начиналось сначала.
Накануне Всеволод вознамеривался выделить время вечернему чтению. Но под приятельским прессом планы пришлось поменять и отправиться с визитом на загородную виллу к вальяжному меценату — ценителю изящных искусств и изысканных блюд.
Ехать надо было минут сорок — сорок пять, и, как только выбрались за город, дорога стала ломаться, корежиться, покрываться колдобинами, как волдырями, а слева и справа правил свой бал трущобный мир: нелепые покосившиеся строения теснились гуртом, боясь упасть; вздымая облака пыли, бродила повсюду живность с печальными глазами, чумазые детишки дружелюбно дубасили друг друга, оглашая вонючий от гари воздух душевными криками.
Чахлая растительность еще какое-то время сопровождала дорогу, но затем, устав, уступила место безлесью и каменистости.
То там, то здесь проступали, словно сыпь, солончаки, мелькнуло маленькое озерцо с плавающими на поверхности ошметками пленок. Строения редели, пошли унылые обнаженные холмы. Шоссе вильнуло вправо и побежало, подпрыгивая, в направлении небольшого поселка. Заплеванный грязью щит на въезде не позволил разобрать названия, и Всеволод подумал, что оно здесь, видимо, давно уже никому не нужно; еще одна точка на планете, судьба которой никого не интересует.
Тем временем стало темнеть, придорожные фонари не работали или их вообще не было, свет проистекал от окрестных домов, дрожащий и призрачный; чуть веселее глядели витрины выскочивших к трассе магазинов, напоминавших лавки колониальных товаров. Жителей на улицах было немного, они качались неприкаянными поплавками в этом затерянном безымянном море, существовавшем в сорока — сорока пяти минутах езды от сытой, равнодушной цивилизации.
…На окраине поселка, словно сыграв отходную на окарине обочин, вдруг прорезалась новая, плотно утрамбованная тропа; распластавшись, как ковер перед дорогими гостями, сходящими по трапу самолета, тропа эта эластично уткнулась в огромные ворота, сжатые с двух сторон плечистым забором.
Из маленькой железной двери в стене вышел человек в кожаной куртке и пыльном шлеме, коротко кивнул какому-то невидимому собеседнику, и ворота, дрогнув, тяжело раскрылись, ласково поводя скобами.
Всеволод вышел вместе с остальными из машины, размял ноги и прошествовал вовнутрь: мир занятный и затейливый открылся изумленному взору.
Лазоревые огоньки карликовых фонарей освещали узкую дорожку, льстиво ведущую к просторной смотровой площадке. В левом ее углу угнездился удалой оркестрик; вился в воздухе великий Вивальди, музыканты, втиснутые в строгие концертные костюмы, играли «Времена года». Чуть поодаль длился стол, уставленный столовыми винами, редкими коньяками и водкой немыслимых мастей. Улыбчивые лакеи в лакированных копытах рыли от усердия красный гравий, гривуазным шепотком выспрашивали названия напитков и полнили ими прозрачные бокалы на тонких ножках.