Запретные навсегда

Моя мать дала мне мое имя? Она назвала меня Сашей, когда передавала меня из рук в руки, или кто-то другой дал это имя безымянному ребенку? Я пытаюсь представить, чем она могла заниматься все эти годы в своем доме в Москве, и мне интересно, думала ли она когда-нибудь обо мне. Интересно, были ли у нее другие дети, есть ли у меня сводные братья или сестры, о которых я не знаю и теперь, вероятно, никогда не узнаю.

Интересно, возлагала ли она на меня надежды, представляла ли она себе жизнь, в которой я была бы счастлива и где-нибудь далеко от мира, от которого она пыталась меня спасти. Кажется, что так много людей всю мою жизнь пытались спасти меня только для того, чтобы я снова обрекла себя на ту же участь.

Может быть, в конце концов, выбора действительно нет. Возможно, все просто происходит так, как происходит, и ничего нельзя сделать, чтобы это изменить. В этой идее есть странный покой, даже если она лишает меня всякого чувства свободы воли. Я прокручиваю это в голове, задаваясь вопросом, могу ли я за это зацепиться, когда все это закончится, чтобы сделать это более терпимым. Мне нужно что-то, потому что, насколько я знаю, нет особых сомнений в результате, но между настоящим моментом и тем временем остается много неизвестного.

В доме тихо и неподвижно, и я закрываю глаза, пытаясь вспомнить Макса без грусти. Чтобы вызвать в памяти то время, когда мы оба были счастливее всего, вспомнить, как он улыбался мне на тропинке к озеру за домом Виктора и Катерины, как девочки бежали к нему, какая радость была на его лице. У нас было так много счастья, снова и снова, и я хочу помнить, что в конце это было не самое худшее. Ни прощания, ни его слов о том, что он не может любить меня, ни вида его с кровью, растекающейся по рубашке, ни кольца в его руке для другой женщины. Не самый худший из сделанных нами вариантов.

В конце всего этого я хочу вспомнить только хорошее.

Я думаю, что, несмотря на мой дискомфорт, я ненадолго засыпаю. Меня будит звук открывающейся двери, на этот раз без стука, и я выглядываю из-под ресниц, чтобы увидеть, как Арт входит в комнату. Мое сердце мгновенно замирает. Пусть это будет не потому, что Обеленский решил отдать меня ему за вознаграждение, мысленно умоляю я, лежа очень тихо.

Арт долго стоит у края моей кровати. Я чувствую, как он смотрит на меня сверху вниз, и мое сердцебиение учащается, пульс подскакивает к горлу. Я не знаю, видит он это или нет, но я чувствую, как он тянется к моей голове, развязывает кляп и вытаскивает его у меня изо рта.

Сначала я даже не могу его закрыть. Моя челюсть словно заморожена полуоткрытой, и у меня возникает ужасающая секунда, когда я думаю, что, возможно, никогда больше не смогу закрыть рот. Я слышу, как открывается перочинный нож, и чувствую, как возвращается пробирающий до костей холод страха, но Арт склоняется надо мной, и я понимаю, что он развязывает застежки-молнии.

Возвращающееся кровообращение и чувствительность в моих руках достаточно болезненны, чтобы отвлечь меня от моей челюсти на время, достаточное для того, чтобы я могла двигать ею взад-вперед, пока что-то не отпустит, и я смогу закрыть рот, хотя и с сильной болью.

Арт отступает назад, глядя на меня сверху вниз с едва скрываемым раздражением.

— Это был урок для тебя, — говорит он, когда я морщусь, пытаясь убрать руки назад перед собой. — Такая ночь, как эта, ничто по сравнению с тем, как я накажу тебя за плохое поведение, когда не будет никаких ограничений на то, что я могу с тобой сделать.

— Ты даже не знаешь, получишь ли ты это, — огрызаюсь я в ответ. Слова получаются менее выразительными, чем я надеялась, слегка невнятными из-за моей одеревеневшей челюсти, но в любом случае попробовать приятно.

Рука Арта сжимает мои волосы, откидывая голову назад.

— Послушай меня, малышка, — шипит он. — Это гребаный подарок по сравнению с тем, что ждет тебя в будущем. Я сказал тебе, что буду хорошо к тебе относиться, если ты будешь хорошо себя вести, но ты, кажется, упорно игнорируешь меня, и я могу сделать все намного хуже. Эдо настаивает на том, чтобы позволить тебе спать в этой постели, кормить тебя, убедиться, что у тебя есть одежда. — Словно подчеркивая свою точку зрения, его другая рука сжимает вырез моего платья в кулак, дергая вниз.

Тонкий шелк рвется, как мокрая папиросная бумага, разрываясь в клочья и оставляя меня в одно мгновение наполовину обнаженной. Арт жадно смотрит на меня сверху вниз, его глаза блестят.

— Ты только делаешь себе хуже, маленькая невежественная сучка.

Он отступает назад, качая головой.

— Одевайся, — выплевывает он. — Тебе принесут еду наверх. Когда ты закончишь, у нас назначена встреча с Константином.

— Ты же знаешь, что ты не один из них.

На полпути к двери, когда я произношу это немного яснее теперь, когда моя челюсть начала расслабляться, Арт останавливается и поворачивает голову ко мне.

— О чем, черт возьми, ты говоришь?

— Эдо, Константин… — я изо всех сил стараюсь подражать его тону. — Ты называешь их по имени, как будто ты один из них, равный им, как будто твое место здесь. Но ты не такой, не больше, чем я. Возможно, и нет, учитывая, кто мой отец. Ты всего лишь мятежный блудный сын, который сбежал и промотал все, что дала ему семья, а затем вернулся, поджав хвост, выпрашивая объедки у более могущественных людей.

Арт в мгновение ока возвращается к моей кровати, его рука на моем подбородке, пальцы впиваются в мои щеки, когда он смотрит на меня сверху вниз со свирепостью, которая заставляет меня думать, что я, возможно, зашла слишком далеко, но я не уверена, что меня это волнует, даже если бы я это сделала. Было приятно сказать это, выплюнуть эти слова в его сторону, и это все удовольствие, которое у меня сейчас осталось.

— Твой Отец пристрелит тебя, как собаку в собственной моче, если ты вернешься в Россию, — рычит Арт. — Ты никому не нужна. Ты для него меньше, чем ничто, а для меня ты просто сосуд, дырка, которую я могу трахнуть, и тело, над которым я могу надругаться, чтобы я мог преподать своему брату урок, который продлится даже после смерти. Заткни свой гребаный рот, пока я не проигнорировал то, что сказал мне Эдо, и снова не заткнул тебе рот кляпом, пока ты пялишься на еду, которую не сможешь есть.

На этот раз, когда он уходит, я ничего не говорю. Я смотрю, как он уходит, каждая частичка меня ноет от дюжины разных болей, и я все еще рада тому, что сказала раньше. Я буду бороться с ним так долго, как смогу, пока драки больше не прекратятся.

Больше некому бороться за меня, кроме меня самой.

***

Когда Арт уходит, я медленно встаю с кровати, морщась, когда заставляю свои онемевшие мышцы снова начать двигаться. На этот раз я без колебаний иду в душ, обещание горячей воды звучит как рай после ночи, проведенной в такой неестественной позе. Я беру с собой одежду, в которой была вчера перед ужином, и кладу ее на стойку, запирая за собой дверь, чтобы, надеюсь, не было шанса, что Арт войдет и увидит меня обнаженной.

В душе я чувствую себя именно так хорошо, как я и предполагала. Трудно долго мыться, когда у меня так болят руки, но я стою под горячей водой так долго, как только могу, позволяя ей намочить меня. Я с болью осознаю, что, возможно, это один из последних раз, когда я делаю это, и это кажется странным. Несмотря ни на что, я никогда не переставала представлять, каково это, знать, что твоя жизнь отсчитывает минуты, секунды, считать время, которое у тебя осталось на такие обычные вещи, как горячий душ. Но если я отдамся Арту, я не сомневаюсь, что он будет отрицать подобные вещи просто потому, что может. А если меня вернут к моему отцу, что ж…

После моей смерти горячего душа точно больше не будет.

Это странное чувство смирения с последним снова охватывает меня. Это стало меньшим из двух зол, и какой бы жуткой и нездоровой я в этом ни была, я не борюсь с этим. Я воспользуюсь любым покоем, который только смогу получить.

Когда я выхожу из ванной, меня ждет еда, и я смотрю на нее, чувствуя, как у меня урчит в животе от голода. Почти забавно, как все обыденное в жизни продолжается, даже когда ты смотришь в лицо смерти. Я все еще могу спать, наслаждаться душем, и я все еще голодна, несмотря ни на что. Еда стала даже вкуснее, чем вчера вечером, без того, чтобы Арт и Эдо смотрели на меня, превращая ее во рту в картонку. Я отшлифовываю все это, прекрасно понимая, что мои блюда, по крайней мере, хорошего качества, вероятно, тоже последние.