Страница 2 из 2
Зачастую как раз там, где автор начинает учить меня добру, для меня и заканчивается художественное произведение. Многие ли назовут «Крейцерову сонату» как самое любимое произведение Льва Толстого? Когда же литературный критик качество прозы призывает измерять ее моральной наполненностью, это и вовсе сбивает меня с толку. С таким подходом — чем более «морален» текст, тем он более художественно ценен? Не стоит путать жизнь и литературу: жизнь должна быть правильной, литература может быть любой. Сделать жизнь правильной — справедливой, нравственной, доброй — задача, которую мы решаем с той самой поры, как нас изгнали из Эдема. Но глупо представлять литературу как путеводитель «Обратно в Эдем». Литературу уже много раз и во многих местах загоняли в рамки морали. В последний раз это, кажется, называлось соцреализм. В том-то и фокус, что мораль — величина переменная. Иногда — более переменная, чем хотелось бы какой-то конкретной личности, или поколению, или классу. Именно тут и возникает конфликт, точка кристаллизации литературного произведения. (Давно ли мы ругались словом «спекулянт»?
А сегодня в сотый раз смотрим «Красотку», в которой Ричард Гир покупает и перепродает компании.)
Произведение, отрицающее мораль в ее сегодняшней версии, может вызывать во мне протест, но это может быть высокохудожественное произведение. Я никогда не буду мерить его линейкой морали, хотя, возможно, спрячу от своего ребенка. Но слышать от литературных критиков: «Литература должна быть высоконравственной» — я не хочу. Я даже от церкви не хочу этого слышать. Просто потому, что искусство не может играть по правилам, не им установленным. Это будет совсем другая игра.
Если автор в своих произведениях расшатывает мораль, это далеко не всегда означает, что он действительно хочет ее расшатать. Быть может, он просто испытывает нас, проверяет на прочность ту или иную норму. Ничто не мешает другому автору столь же талантливо эту норму отстаивать, даже «новому реалисту».
И если хорошо значит высоконравственно — что делать с той же «прозой молодых», напичканной протестом против общественных норм?
Подводя итог своим серьезным рассуждениям о «новом реализме», со всей серьезностью предлагаю: давайте разделим реализм на высоконравственный и бездуховный. Чтобы читатель знал, с кем имеет дело. Нужно только выбрать того, кто произведет отбор.
«Новый реализм» и все, чем он обрастает, к литературной критике имеет слабое отношение. Это такой специальный загон, аттракцион под названием «литературная коррида»: здесь каждый может заколоть быка, которого привел с собой, — постмодерниста, не-нового реалиста. Это еще и такая портативная кафедра, которую можно разложить в любом удобном месте и высказаться об уровне духовности, о нравственных началах, о цинизме нового/старого (нужное подчеркнуть) поколения.
Но главное — это сладкая иллюзия критиков, полагающих, что литературным процессом можно управлять, рассуждая о добре и зле. Нет, нельзя. Вот именно так — точно нельзя. С добром и злом разберется сама литература. Стихийно, на ощупь, без подсказок. Порой говоря гадости, порой высмеивая нас и саму себя до колик, до дурной икоты, порой возвращаясь с войны и разбивая нам сердца тихим незамысловатым рассказом.
Литература разберется — или иссякнет: финал, что называется, открытый. Критика пусть разбирается с эстетикой этих разборок.
г. Ростов-на-Дону