Страница 1 из 3
A
Если ты сын диктатора небольшой страны, ты можешь жить припеваючи, ни в чём себе не отказывая. И, конечно же, тебя трудно чем-то удивить. Но, проснувшись однажды утром, Карлос Брухо получает от отца неожиданный сюрприз, к которому оказывается не готов.
Сергей Ост
Сергей Ост
И был вечер, и было утро
Карлос Брухо любил нежиться в тишине и прохладе до тех пор, пока позыв к мочеиспусканию не станет нестерпимым. Как обожаемый единственный сын диктатора Никадагуа, полковника Хуана Брухо, он мог себе позволить вещи куда менее невинные, чем поздний подъём. Но в это утро ему пришлось встать гораздо, гораздо раньше, чем обычно.
— Дон Карлос. Ваш отец просит вас прибыть к нему в его особый кабинет.
Карлос Брухо разлепил одно веко и сфокусировал зрачок на посетителе. Обычно коммуникацию с отцом обеспечивала «сестра Химена», так звали женщину неопределенного возраста, возглавлявшую штат охраны дворца. Иногда мог являться Мигель Санчес, кто-то вроде доверенного поручителя, министр всего, как его в шутку называла обслуга. Его появление означало, что отец в очередной раз попытается вовлечь отпрыска в государственные дела. Но сегодня явился Сантьяго, тёмная лошадка, человек по особым поручениям. По правде сказать, Карлос Брухо не слишком хорошо себе представлял род занятий этого человека. Некоторые утверждали что он — правая рука диктатора, серый кардинал, который подсказывает тому самые важные решения. Несмотря на молву, он не стеснялся быть набожным публично; говорили даже, что он выходец из иезуитов.
Карлос Брухо неохотно поднялся на локтях, потом сел и размял плечи. Головной боли и тошноты не было — качественные абсорбенты, принятые на ночь, отлично убирали следы алкогольной или иной интоксикации. Но мир всё же воспринимался мутно, сквозь пелену тревоги. Было что-то странное в этом утре. Тишина. Дворец был пуст, это было очевидно, потому что ни на кухне, ни в саду никто не возился, не было слышно голосов горничных. Из окна в комнату проникал только приглушённый хор насекомых.
— Сеньор Сантьяго… Я подойду к нему позже. Мне нужно привести себя в порядок.
— Я подожду здесь.
— В этом нет необходимости.
— Я вынужден настоять. Просьба главы нашего государства слишком срочная, и он просил меня сопроводить вас.
Карлос Брухо почувствовал холодную судорогу в кишках. Переворот? Восстание? Быть может, он уже заложник, и от подвала или стенки его отделяет несколько минут?
— Я хочу поговорить с ним лично, — проговорил Карлос Брухо довольно твёрдо. — В чём срочность? Никадагуа в состоянии войны с соседями?
Лицо Сантьяго тронула быстрая улыбка.
— Мы всегда в состоянии войны. Как вам угодно, дон Карлос. Подать трубку?
— Не затрудняйте себя, я справлюсь.
Карлос Брухо нажал единственную клавишу на зелёной как лайм трубке, и после пары гудков услышал дыхание отца.
— Папа?
— Карлос. Постарайся быть при параде. Нам предстоит важная и торжественная беседа. Никаких джинсов, ладно?
— Ладно.
— Жду тебя как можно скорее.
Карлос Брухо положил трубку. В голосе отца не было тревоги. Было что-то другое, какая-то онтологическая печаль. Когда диктатору надоедают женщины, казни и прочие доступные смертному человеку наслаждения, он часто становится философом и начинает думать о том, как сделать мир лучше. Надо поспешить, в таком настроении он часто бывает гневлив.
— Сеньор Сантьяго, а это правда, что вы иезуит? — одеваясь, спросил Карлос Брухо ради скуки.
— Я был им когда-то. Теперь я рука бога, — без тени сарказма ответил Сантьяго.
И верно, дворец был почти пуст. Только на нескольких постах находилась охрана в парадной форме. Это было странно, и объяснить происходящее можно было только очередным чудачеством стареющего Хуана Брухо. Возможно, он решил объявить сегодня общенациональный пост. Или проводит очередную чистку окружения, убирая настоящих или мнимых предателей, заговорщиков и агентов разведок. Раньше, когда мать была жива, он реже позволял себе такие выходки. Но её благоразумие и здоровье однажды иссякли, и её не стало. Карлос Брухо не хотел верить, что Мериду, в девичестве Гонсалес, дочь влиятельного землевладельца, который и дал в своё время деньги на переворот устроенный отцом, мог убить сам Хуан Брухо. Она понимала, как всё устроено, и не читала мужу морали, не устраивала сцен, просто говорила правду там, где остальные только льстили и соглашались, и не позволяла по отношению к себе поступков, которые она считала по-настоящему унизительными. У неё не было постоянных соперниц, у него не было других мотивов. Если ей и помогли отправиться на тот свет, то за этим стоял не отец, а кто-то из тех, кому она мешала бороться за влияние на него.
В особом кабинете царила полутьма. Портьеры были опущены, свет падал только на шахматный столик между кресел, занимавший южный уголок кабинета. Желтый деревянный паркет, зелёный декор потолка, занимающие своё место бильярд, библиотека, письменный стол — всё было приведено в порядок, словно отец ждал в гости европейских послов, но послов не было. Были только тележки с подносами, на которых лежали фрукты и закуски, стояли вино и вода.
— Я приглашу вас позже, Сантьяго. Пока можете заняться моим поручением.
Серый кардинал отвесил кивок-поклон и исчез за дверью. Хуан Брухо кивнул единственному охраннику и тот также переместился на позицию снаружи. Отец и сын остались одни.
Карлос Брухо, страдая от недосыпа и нервного ожидания, поплёлся к креслу и хотел в него рухнуть, но отец перехватил его по дороге и приобнял за плечи. Вместо привычного в последнее время халата на нём сидел парадный мундир полковника, украшенный теми немногочисленными наградами, которых он удостоился на военной службе ещё до того дня, как решил взвалить ответственность за судьбу Никадагуа и его народа на свои плечи.
— Что случилось, папа? Я слышал, на нас собираются напасть, или что-то в этом роде?
Хуан Брухо скорбно поджал губы, затем покачал головой, рассмеялся с сардоническим оттенком и воздел взгляд вверх, изучая декор. Карлос Брухо проследил за направлением его взгляда и понял, что отец глядит в фокус объектива одной из десятков установленных во дворце камер слежения.
— Это невозможно, сын. Ты же сам знаешь.
— Да, знаю. К счастью невозможно. Но раньше такое случалось.
— К счастью? — густые брови с длинными, как вибриссы, седыми волосками взлетели вверх. — Прелесть допаритетной эпохи была в том, что нахала и обидчика можно было наказать. Да, можно было проиграть, потерять людей, и иногда даже власть. Но зато был азарт, было настоящее воинское мужское счастье, когда ты на танках въезжаешь в столицу какого-нибудь демократически избранного Хосе Лопеса и вздёргиваешь его на ступенях парламента перед ликующей толпой его же бывших сторонников. Теперь это в прошлом, да. Мы живём в позорную эпоху компромиссов и трусости, когда даже Штаты не могут с нами ничего поделать.
— Но разве это плохо, папа? — осторожно поинтересовался Карлос Брухо. — Разве не здорово, что они оставили нас в покое?
Хуан Брухо подошёл к шахматному столику, на котором была расставлена запутанная композиция, и небрежным движением перевернул столик.
— Знаешь, что вчера они написали про меня в своих лживых таблоидах? — едко спросил он. — Что я отравил мою обожаемую Мериду, твою мать, ради того чтобы не стесняясь развлекаться с молодыми гвардейцами из моего личного батальона.
Карлос Брухо мучительно искал, как вернуть отцу менее мрачное расположение духа.
— Этому всё равно никто не поверит. Ни у них, ни у нас. Зато вспомни, как мы припечатали их престарелого дряхлого президентишку, который наложил в штаны на официальном приёме?
Диктатор криво ухмыльнулся.