Творческие работники

…Виктор Иванович вначале возмутился, даже рассвирепел, услыхав, что кто-то собирается ему расписывать жизнь. Но потом… впрочем, дадим слово ему самому… И глуховатый мужской голос забубнил:

– Да, вначале странно как-то было, что кто-то приедет и принесет тебе расписанную твою жизнь, а ты по ней, по этой расписанной роли начнешь жить… Насилие прямо… Но тут пришла такая молоденькая, симпатичная, вежливая. Показала, вот, говорит, посмотрите! Может, понравится. Судьба у вас образцово-показательная, по ней люди должны учиться жить, а досуг свой, личное время вы плохо проводите.

– Какая она у меня образцовая?! Обыкновенная судьба! – говорю я ей. – Ну а личное время провожу, как могу, как все…

– Нет, – говорит она. – Вы можете жить много лучше и интересней. Только руки у вас не доходят до устройства своей личной жизни…

Сказала, что у нее это курсовая работа в институте, что она подробно изучила мою жизнь и многое в этой жизни можно улучшить и поднять до вершины…

– Откуда ты можешь знать мою жизнь?! – помню, вырвалось у меня. Но расспрашивать не стал. Теперь у них компьютеры…

Взял молча папочку у этой девушки. А она краснеет, извиняется, говорит, что никто меня не заставляет написанному в точности следовать… – Мол, если не нравится, то «не нравится», можно подправить…

Рассказчик прокашлялся и продолжил:

– Взял я у ней листки, значит, читаю. С сердцем, надо сказать, а потом смотрю: вроде дело написано. И правда, отчего бы мне так не поступить? За работой, знаете, себя забываешь, а отдыхать-то надо… Хорошо, одним словом, она мне все распланировала. И все вроде как я сам придумал. Надо ж, думаю, как ловко она все поняла про меня, и так мне это понравилось…

– Это было год назад, – вступил деловито корреспондент. – А каково теперь ваше отношение, Виктор Иванович?

– Теперь, что говорить. Вон дети в игру играют: «Какие судьбы мы выбираем?» Много переменилось за год. Ко всему привыкаешь, – вдруг ляпнул Виктор Иванович, но его тут же перебил тенорок журналиста:

– Да, к новому надо привыкнуть. Особенно к хорошему новому!.. Вы слушали беседу с токарем-передовиком в новом цикле передач…

Савелий в этом месте расхохотался.

– Надо ж какая гадость, – пробормотал он вслух. – Курсовая работа под названием «год вашей жизни», расписанный мною, ха, за, ха, студенткой психвуза. Тьфу! – в сердцах плюнул он. – Судьба! От Бога! Воля Неба! Какого к черту неба?! Где вы, богини, прядущие нить? Кувшинное рыло чиновное распишет тебе жребий твой, и не в книге Судеб, а в самой обыкновенной, бухгалтерской книге: доход, расход. Полезен, соответствуешь – доход отчизне. А не стоишь как надо в позе «чего изволите?» – в расход его, вычеркнуть! Ах, сволочи! – бормотал он, обращаясь в своем монологе неизвестно к кому, зло выдернул шнур старенького репродуктора. Потом огляделся, подумал и отправился на кладбище. К соседке заходить не стал. «Сам разыщу», – решил Савелий. Очень не хотелось ему видеть чужого человека, разговаривать, вздохи слушать… К черту всех! Молча, сосредоточенно обходя главные улицы, проулками дошагал Савелий до городского старого кладбища.

Кладбищенские раздумья

Тихо на кладбище. Только птицы кричат, да ветерок шумит в густой кроне деревьев. Трава тут сочная, мясистая. Листья плотные, зелень их темная. Жирная, добрая на кладбище землица.

Над могилкой в загородке возвышался клен. Широкие узорчато-желтые листья прикрыли холмище. Сухо и чисто. Крест чуть покосился. Вокруг густо теснились другие могилы. Как при жизни, вроде места не хватало им под небом. Были и богатые, с литой оградой, с мрамором, тяжело и помпезно, свысока взирающие на сиротливые холмики вокруг, которые были вовсе без ограды, чуть заметно возвышались да крестиком торчали вверх.

На деревянном, помазанном серебряной краской кресте шуршали под ветром остатки бумажных цветов, совсем полинялых от дождей и солнца. Клен вымахал на славу. «А был в палец толщиной и чуть выше меня», – подумал Савелий, и ему захотелось побыстрей уйти, выбраться отсюда, но что-то в нем медлило, удерживало. «И кладбище – это еще жизнь, – думал он с растущим отвращением. – Остатки тела, и гроб, и холмик над ними – все принадлежит вещественной и зримой жизни нашей, а значит, кто-то этим заведует, и еще как заведует! А ну, попробуй, как и в жизни, впрочем, получить местечко поприличней, да еще в Столице, где-нибудь на центральном кладбище?! Черта с два. Мало министра знакомого иметь. Тьфу!»

Ветер зашумел. Беззвучно и медленно кружась, стали опускаться на могилку широкие листья. Касаясь земли, они издавали сухой чистый звук. Он переступил с ноги на ногу.

– Карр, Карр, Карр, – сорвалось воронье с особенно высокого и пышного дерева и полетело жирными черными мухами в осенней синеве.

С силой выдохнул воздух и быстро пошел Савелий прочь. Меж рядами торчащей чужой памяти, стиснутой, скученной. Уфф! Выскочил он на небольшое открытое место перед церковью. Внутри шла служба. Толпились у входа старухи в темном. Люди входили, крестясь заранее на картинку над входом.

«Дай поставлю я лучше за упокой свечку, – подумал Савелий. – Старушка верующая была, может, ей приятно будет».

Он вошел, купил свечку тут же у самого входа и подумал, куда бы поставить ее. Вспомнил, что церковь эта Казанской Божьей Матери, Казанка, как ее называли местные. Пошел он тогда искать эту самую икону. Внутри пели что-то неразборчивое, но звук очень красиво и торжественно отдавался под каменными сводами. Какая-то пожилая женщина истово била поклона стоя коленями на каменном полу… Вот пение кончилось, священник стал бормотать нараспев и размахивать подвешенной на шнурках плошкой. «Небось это и есть кадило», – решил Савелий, узрев, как из плошки при взмахах выходит дым. «Упитанный священник», – отметил он, рассматривая лицо человека в церковной одежде. «Поп, Дьякон… Божьи дела тоже административно учреждены и расписаны на земле, – подумал он неприязненно. – Не то чтоб к Богу поближе, главное, чтоб повыше над другими из той же братии… Ах, ничто человеческое не чуждо слугам Божьим». Тут он и увидел Кирилла Петровича, стоявшего скромно в уголке. Кирилл Петрович тоже бросил взгляд в сторону Савелия, и на лице у него отразилось беспокойство, потому что Савелий его рассматривал с любопытством некоторое время и даже очень пристально. Выждав несколько минут, Кирилл Петрович, не глядя на Савелия или в его сторону, повернулся и спокойным шагом направился к выходу. Заинтересованный Савелий двинулся за ним.

Возле кладбищенских ворот нищенки просили подаяние. Человек, за которым шел Савелий (Кирилл Петрович), дал им, за что был награжден словами: «Дай Бог тебе здоровья». Савелий с отвращением поспешил пройти мимо, терпеть не мог нищих, их вид оскорблял его даже. Ну чего они лезут на глаза?! Выставляют свои уродства. Урод, так сиди дома! Обязательно надо, чтоб и другие вроде страдали, на тебя глядя… Такие мысли были у Савелия, и, когда он чуть эмоцию спустил при посредстве этих мыслей, ему опять (как тогда с Филиппом) стало неудобно. Даже заболело внутри, когда он подумал, что у них, выставить свои беды напоказ, – это один только и выход хоть как-то сопричастными стать жизни, что жизни у них вовсе и нет, с самого начала! А жить надо, и сил убить себя нет.

Он остановился и тотчас пустынная улица тоже остановилась. Белесо жгло октябрьское солнце. Савелий глубоко вдохнул воздух и отметил, что воздух будто тленом насыщен каким-то, но ядовитость этой субстанции, вызывавшей немедленную тоску в душе, была приятным ядом эдакой вселенской грусти. Сухое летнее томление в небе пошло подпалинами, вроде пробирало по синеве могильным холодком. Домики нагрелись, сухо жгла их осенняя жара-крапива. Висят пустые от листвы сучки, сломан засохший стебель и втоптан, воткнут концом в прах, в теплый рассыпающийся комок под пальцами. Струится пыль облачком на землю. Зачем,

Савелий, нагнулся ты и поднял комочек праха? Что выглядываешь в синем,