Страница 26 из 245
— Отпусти, — голос внезапно охрип от страха.
— Заставьте меня, — злая усмешка плыла перед глазами.
Губы задрожали: страх неожиданно исчез, уступая место обиде.
— Я хотела помочь тебе. Хотела как лучше.
— И вы знаете, что для меня лучше?
— Хотела узнать. Но ты не позволяешь мне.
— Я скажу вам, моя добрая госпожа, — он склонился еще ниже, почти касаясь лбом моего лба. — Лучше мне было умереть на Арене. И это почти случилось, да только вмешались вы.
Опешив, я даже позабыла, что он держит мои руки, словно в тисках.
— Ты хотел смерти?
Он молчал, прожигая меня стальным взглядом, в котором не осталось уже ни капли насмешки.
— Но почему тогда ты просто не дал себя убить? И вместо этого убивал других? Тогда кто-то другой победил бы вместо тебя, и возможно, получил бы свободу…
— Свободу, — он зло искривил губы. — Все это сказки. А убивал я, потому что мог убивать. Потому что сильнее. Я хотел смерти, а не позора.
— Хорошо, — я сдалась, не в силах понять логику его слов, — я допустила ошибку, купив тебя и не позволив разорвать на части. Но теперь ты не на Арене. Чего же ты хочешь?
Он разжал руки, и я тут же растерла запястья — на моей чувствительной коже могут остаться синяки. Похоже, мой вопрос его озадачил. Я ожидала, что теперь он наконец-то заговорит о собственной свободе, но огонь в серых глазах неожиданно погас, и он опустил взгляд.
— Ничего. Я не хочу ничего. Я вел себя недостойно, госпожа. Вы вправе меня наказать.
Он безразлично опустился на колени, стянул через голову рубашку и склонился передо мной.
Перемена в его настроении потрясла меня.
— Я не знаю, как с тобой говорить. К чему мне тебя наказывать? Я всего лишь хотела смазать твои раны, как велел лекарь. Но ты не слушаешь.
Он молча поднялся, опираясь на руки, и сел на кровать. В полнейшей растерянности я развернула пакет с мазями и, путаясь в пузырьках, нашла нужный. Дрожащими пальцами смазала ожоги — сегодня они не стали выглядеть лучше. Несколько волдырей на спине лопнули — видно, когда он ворочался во сне, — и кровавой коркой прилипли к ране. Я не смогла сдержать судорожного вздоха.
Джай, как и прежде, ни разу не шелохнулся, снося болезненную процедуру, и закончить с ранами на его торсе я смогла довольно быстро. Места растяжений возле суставов сегодня опухли гораздо заметней, и я не пожалела целебной мази, втирая ее в плечи и локти. Невольно всплыла перед глазами жуткая картина на Арене, когда я видела оторванные от живого человека конечности. Меня замутило.
И этого он желал?
У него было красивое тело, несмотря на уродливые шрамы, щедро усеивающие бледную кожу. Страшно подумать: не помешай я казни на Арене, его бы разорвали на части! Какое безумие…
Хотелось бы мне, чтобы и у Диего оказалось такое же красивое тело… От глупой мысли меня бросило в жар.
Обмазывая израненное запястье, я поймала себя на том, что невольно вожу пальцами вдоль застарелых шрамов, и отдернула руки, как от огня. Грудь Джая вздымалась высоко при каждом вздохе — он явно нервничал, хотя и пытался этого не выдать. Скользнув взглядом вниз, я смутилась еще больше: свободной рукой он старался прикрыть недвусмысленную выпуклость на штанах.
— Дальше сам, — я поспешно сунула ему в руку пузырек и стремительно направилась к выходу. В дверях задержалась и добавила, не обернувшись: — Когда узнаешь, чего на самом деле хочешь, скажи мне. Быть может, я смогу это исполнить.
====== Глава 8. Иллюзии ======
Я мёртв, но я живу,
Я играл роль, которая была мне дана.
Меня выгнали из Рая,
Но я уже привык.
Каждый день — это битва
Rasmus, Paradise
Просто ждать, не зная чего — невыносимо. Находиться в полном одиночестве взаперти — невыносимо.
Я к этому не привык. У Вильхельмо я никогда не был один, кроме случаев, когда попадал в пыточную, наказанный за своеволие. Даже в последние дни перед Боем я мог видеть сквозь прутья решетки своих собратьев.
Бывших собратьев. До сих пор, когда перед глазами встает испуганное лицо Аро, во мне вспыхивает ненависть к этим ублюдкам. Не жалею ни капли, что все они мертвы. Все, кроме Вильхельмо…
Пытки Вильхельмо были не столь изощренны, как это томительное ожидание. Неизвестность.
Так поступила и та… Выждала время, втерлась в доверие, приласкала, а затем утопила меня в боли. Не только физической, но и душевной. Получив безграничную власть, женщины умеют ломать похлеще мужчин.
Понимаю, чего хочет добиться эта. Уничтожить мою волю. Подчинить меня не силой — нет, такая игра ей, похоже, неинтересна, — а прикормить, приручить, как молочного щенка, воспитать благодарность и преданность.
Только я ей не щенок. Слишком долго меня разрушали, чтобы во мне осталось хоть что-то живое. Как бы ей не пришлось сломать зубы о собственную хитрость.
Вынужденное безделье порождает в мозгу одну химеру за другой, в голове перемешиваются обрывочные мысли.
Хотел бежать? Глупец. Поместье наводнено рабами. А что, если донна Вельдана ждет от меня очевидного, оставляя открытой дверь? Зачем? Чтобы затем поймать и пытать?
Но ведь она может сделать со мной все, что пожелает, без всяких поводов и оправданий…
Воспоминания о близости госпожи пронзают мозг, заставляют сердце биться быстрее. Утром тело ныло — не столько от боли, сколько в томительном ожидании легких, ласковых прикосновений. Следующая мысль прошибает ужасом до холодного пота: неужели она добилась своего?! Нет, нет. Этого не будет. Никто больше не проникнет внутрь, в душу. Моя душа мертва.
Все, что она может получить, — это тело. Я для нее — вещь, как и для остальных господ. И она вправе делать с личной вещью все, что ей взбредет в голову.
Вполне возможно, что она хочет снова отправить меня на Арену.
Внутри вспыхивает ярость. Зубы скрежещут от бессильной злобы, искалеченные руки сжимаются в кулаки. Что бы она ни задумала, у нее не выйдет. Я не позволю…
Не позволишь? Да кто ты такой? Червь. Ничтожный червь. Неужели ты правда думаешь, что способен хоть как-то управлять своей судьбой? Твой удел — смириться, подчиниться, безропотно ждать наказания за любое неосторожное слово, неправильное прикосновение, слишком смелый взгляд…
Глаза наливаются кровью, рука сжимается вокруг массивной ножки подсвечника. С трудом сдерживаюсь, чтобы не запустить им в стену.
Лучше смерть, чем такая жизнь. Пусть она просто убьет меня. Пусть просто убьет.
Тихий стук заставляет сердце замереть. Но это не госпожа: вместо нее пришла юная темноглазая рабыня. Боится меня. И правильно делает.
Иногда я пугаю себя сам.
Она некоторое время мнется у порога, затем с опаской входит, ставит на деревянный столик поднос с едой, кладет на кровать полотняный сверток и уходит. Разворачиваю сверток. Ухмыляюсь.
Теперь у меня есть одежда. И нет ошейника. Дождаться бы ночи…
Она приходит позже, после обеда. Велит раздеться. Раздеться. Я едва не рычу от злости. Снова будет пытаться меня приручить?
Упираюсь. Не хочу подчиняться. Испытываю ее терпение. Если хочет мое тело — пусть попробует взять. Угрожает сделать это силой? Мне смешно.
И все же что-то подтачивает волю. Что-то непривычное в дрожащем голосе. В словах. В глазах, что заглядывают прямо в душу. В мертвую душу. Понимаю: все бесполезно. Мне не сбежать отсюда. Ничего не изменится. Ничего. Подчиняюсь и замираю в ожидании: она снова прикасается. Боль смешивается с наслаждением. Прикосновения, вопреки моему желанию, будят плоть, поднимают из бездонной мертвой черноты низменные чувства.
Что со мной?
Мы с тобой одной крови,
Мы с тобой одной породы,
Нам не привыкать к боли,
Если имя ей — свобода
Мельница, «Одной Крови»
Пытаясь отдышаться в купальне, пока мыла руки, я безуспешно отгоняла навязчивые мысли о странной реакции Джая. А может, и не слишком странной. В конце концов, он человек, мужчина, и близкое присутствие женщины вполне объяснимо могло его волновать. Я тоже смущалась, когда вынуждена была трогать его. В наших краях никто не раздевался на людях, и вид обнаженного мужского тела все еще был непривычен и вгонял меня в краску.