Цена весны

Баласар сел на низкий диван, стоявший рядом с окном. Невысокий, больше чем на полголовы меньше Оты, однако сила его личности заставляла забыть о росте. Годы изменили его лицо, проделали морщины в уголках глаз и рта, которые говорили как о смехе, так и о печали. Впервые они встретились полтора десятка лет назад на покрытой снегом площади, которая была местом последней битвы в войне между Гальтом и Хайемом. В войне, которую они оба проиграли.

Годы, прошедшие с того мгновения, видели, как его статус в родной стране рухнул, а потом стал медленно восстанавливаться. Он не был членом Конклава, тем более Верховного Совета, но все равно был могущественным человеком, по меньшей мере в Гальте. Когда он сел, опершись локтями о колени, Ота легко представил его у лагерного костра, работающего над последними деталями завтрашней утренней атаки.

— Ота, — спросил бывший генерал, переходя на родной язык, — что ты будешь делать, если голосование провалится?

Ота откинулся на спинку стула:

— Не вижу, почему это должно произойти. При всем уважении, но то, что сделала Неплодная, она сделал для обеих наших стран. У Гальта те же трудности, что и у Хайема. Ваши мужчины не могут зачать детей. Наши женщины не могут родить их. Почти пятнадцать лет мы живем без детей. Фермеры уже начали чувствовать потерю. И армии. И торговля.

— Я это все знаю, — сказал Баласар, но Ота не остановился.

— Наши обе страны на грани вымирания. Они уже вымирают, но у нас есть последняя возможность поправить дело. Мы в состоянии пережить одно потерянное поколение, но если не будет следующего, Гальт станет задним двором Эймона, а Хайем съедят те, кто успеет первым. Сам знаешь, что Эймон только и ждет, когда ваша армия постареет и ослабнет.

— И еще я знаю, что есть другие страны, которые не прокляты, — сказал Баласар. — Эймон, точно. И Западные Земли. Бакта. Обар.

— И еще есть горстка детей-полукровок от браков, заключенных в городах побережья, — сказал Ота. — Они рождаются в знатных семьях, которые себе могут это позволить, и их прячут, как сокровища. Есть и другие со смешанной кровью. Кое-кто из них рожает. Как ты думаешь, этого достаточно?

Баласар сдержанно улыбнулся.

— Нет, — сказал он. — Недостаточно. Дети не должны быть такой же редкостью, как шелк и лазурит. Мало — все равно, что ничто. И зачем Эймону, Эдденси или Западным Землям присылать сюда сыновей, которые заведут детей? Они могут подождать еще несколько лет и взять все, что они хотят у нации стариков. Если Хайем и Гальт не объединятся, о нас обеих забудут. Наши земли заберут, наши города оккупируют, ты и я проведем наши последние годы, собирая дикие ягоды и воруя яйца из гнезд, потому что не будет фермеров, которые смогут вырастить хлеб.

— В точности мои мысли, — сказал Ота.

— Итак, нет запасного варианта?

— Нет, — сказал Ота. — И я прошел через ад, чтобы заставить утхайем согласиться на мое предложение. Значит голосование провалится?

— Голосование провалится, скорее всего, — сказал Баласар.

Ота наклонился вперед, закрыв лицо ладонями. Слабый едкий запах старой туши, запачкавшей его пальцы, только сделал темноту за закрытыми веками еще более глубокой.

Пять месяцев назад он сражался за форму каждой фразы предложенного им договора о союзе с Гальтом. Сотни переводчиков из знатных семей и больших торговых домов предложили комментарии и поправки, в залах и комнатах собраний его дворца в Утани шли маленькие войны, иногда сопровождавшиеся настоящей потасовкой. Он помнил брошенный стул и сломанный палец главного распорядителя дома Сианти.

Ота приехал сюда со свитой из сотен слуг, стражников и представителей всех городов Хайема, от Мати на дальнем замерзшем севере до островного города Чабури-Тан, где никогда не видели лед. Корабли влили в порт ярко раскрашенные паруса и больше флагов и приносящих удачу вымпелов, чем видел этот мир. Недели и месяцы он излагал свои аргументы каждому влиятельному человеку в этом странном текучем правительстве своего старого врага. И теперь это.

— Могу ли я спросить, почему? — сказал он, не открывая глаза.

— Гордость, — сказал Баласар. Ота услышал симпатию в мягкости его голоса. — Не имеет значения, насколько красиво ты все это говорил, но ты предложил подложить наших дочерей в кровати ваших сыновей.

— И, вместо этого, они дадут всему умереть? — сказал Ота, наконец открывая глаза и глядя на собеседника. Старый гальт не отвел взгляд. Потом он заговорил, с такими обдуманностью и рассудительностью, которые почти заставляли слушателя забыть, что говорят именно о нем.

— Ты не понимаешь глубину пропасти, в которую упали эти люди. Ты ранил каждого человека в Совете, каждого по-своему, но всех глубоко. Большинство из них опозорено с того дня, как это произошло. По их мнению, они меньше, чем люди, и только из-за Хайема. Допустим, кто-то унизил и искалечил тебя. Что бы ты почувствовал, если бы он захотел жениться на Эе?

— И никто из них не видит смысл?

— Некоторые, — сказал Баласар с каменным взглядом. — Некоторые из них думают, что твое предложение — самая лучшая надежда, которая у нас есть. Но их не хватит, чтобы выиграть голосование.

— У меня есть неделя. Как я могу убедить их? — спросил Ота.

Баласар красноречиво промолчал.

— Хорошо, — сказал Ота, и добавил: — Могу ли я предложить тебе особое крепкое вино?

— Мне кажется, нужно, — сказал Баласар. — И ты что-то такое сказал об огне в очаге.

Когда эскадра кораблей Хайема с Отой во главе встала на якорь, он не знал, какие у него будут отношения с Баласаром Джайсом. Возможно Баласар тоже испытывал чувство неловкости, но он этого никогда не показывал. С бывшим генералом было легко иметь дело — они оба испытали глубокую печаль, увидев, что их неудачное руководство верными людьми привело тех к смерти; оба занимались хрупкой дипломатией во время долгой зимы в тесном контакте с людьми, которые были их врагами осенью; оба несли вес, который пал на плечи тех, кто изменил лицо мира. Ота и Баласар обнаружили, что эти переговоры могли вести только они одни. Так они стали первыми дипломатами, потом друзьями, а сейчас дружба перешла во что-то другое, более глубокое и более печальное. Они, возможно, стали товарищами по скорби над кроватями их смертельно больных империй.

Настала ночь, через облака поднялась луна, в очаге замерцал огонь, к умершим было уголькам добавили свежий уголь и вернули их к жизни. Двое говорили и смеялись, обменивались шутками и воспоминаниями. Ота, как всегда, испытывал далекий укол вины, наслаждаясь обществом человека, который убил так много невиновных в войне против Хайема и андата. И, как всегда, попытался выбросить вину из головы. Лучше забыть о руинах Нантани, о телах дай-кво и его поэтов, о трупах собственных людей Оты, разбросанных, как сжатые серпом стебли пшеницы. Лучше забыть запах объятых огнем книг. Да, лучше, но трудно. Он знал, что никогда не забудет.

Он уже был более чем наполовину пьян, когда разговор перешел на незаконченное письмо, все еще лежавшее на столе.

— Это жалко, я полагаю, — сказал Ота, — но эта привычка, которую я завел.

— Не думаю, что это жалко, — возразил Баласар. — Ты сохранил веру в нее. В то, кем она была для тебя, и кем все еще является. Это замечательно.

— На самом деле скорее сентиментально, — сказал Ота. — Но, надеюсь, она мне это простит. Я бы хотел, чтобы она могла написать ответ. Бывали случаи, когда она мгновенно находила правильное решение, и я сомневаюсь, что когда-нибудь нашел бы его. Если бы она была здесь, она бы нашла способ выиграть голосование.

— Я его не вижу, — печально сказал Баласар.

Ота принял позу исправления, заодно пролив немного вина из пиалы.

— Она смотрела на дело с другой точки зрения, — сказал он. — Она была… она…

Что-то задвигалось в сознании Оты, пробираясь через туман. Что-то было. Он только подумал о нем, и сейчас оно опять почти ушло. Киян-кя, его любимая жена, с острым, как у лисички, лицом и особым способом улыбаться краем рта. Какая-то мысль о том, что она видела мир по-другому, а не так, как он. Говорить с ней — все равно, словно жить дважды…