Статьи и рассказы

Следует заметить, что бегство именно белой крысы взволновало меня не столько потерей единицы эксперимента, хотя и это было для меня немалой утратой, сколько боязнью того, что крысу могут обнаружить в соседнем доме. А соседним домом была закрытая гостиница ЦК, в которой обнаруживались особи не ниже секретаря обкома. Когда к нам приходил Виктор Некрасов, сразу же после приветствия, а иногда и вместо него, он спрашивал: "Объясни мне, как это еврею дали квартиру в этом доме?" Дом был действительно единственным в своём роде. Во всём квартале от парка Ватутина до Институтской улицы было всего пять домов. На углу – особняк президента Украины. Напротив – шикарная гостиница "Киев" (тоже не для всех прочих узбеков, как пелось в популярной песне). Рядом с особняком – дворец, в котором останавливались приезжавшие в Киев цари, короли, императоры и прочие царственные особы. Напротив – гостиница ЦК и наш дом. Представляете себе свободно разгуливающих белых крыс в таком квартале? В соседней квартире жил отставной полковник КГБ, с которым я не без удовольствия столярничал в общей мастерской. Правда, супруга соседа однажды предупредила жену:

– Люся, скажите Иону Лазаревичу, чтобы он был осторожен в разговорах с моим мужем. Это страшный человек. У него руки по локти в крови.

Но я отвлёкся от рассказа о моей тёщи. В течение двух выходных мы работали по десять часов в день. Трудно представить себе, что кто-нибудь из её коллег во всём мире смог бы проделать тот объём работы, которым она занималась в течение этих двух дней. Пока очередная крыса совершала двадцатиминутный бег на ленте третбана и ещё десяти-пятнадцати минут моего рукодействия, тёща успевала сделать сложный анализ крови, кроме подсчёта форменных элементов, включавший биохимический анализ. И это в пору, когда ещё не было современной лабораторной техники. Невероятно! Трудно описать, в каком состоянии мы были к концу воскресенья. А ведь нас ждала обычная рабочая неделя. Тоже не повидло. Тёща благосклонно посмотрела на меня и сказала:

– В научно-исследовательском институте отдел сумел бы проделать такую работу за полгода.

И до этих двух дней у неё, вероятно, было представление о том, как и сколько я тружусь. Мы никогда не говорили на эту тему. Естественно, человек должен работать и выполнять свою работу добросовестно и профессионально. В этом у нас не было разногласий. Но у тёщи не было представления о том, что, вернувшись с войны и поступив в институт, я ежедневно работал, не просто добросовестно, а именно так, как в эти два дня.

С той поры тёща меня полюбила. Как сформулировал Шекспир, "Она меня за муки полюбила". Это в переводе Щепкиной-Куперник. В переводе Пастернака мне больше нравится: "Я был ей дорог тем, что жил в страданьях". Наступила новая эра в отношение ко мне дорогой тёщи.

И всё же в этих отношениях оставалась одна неразрешимая проблема, одно непреодолимое препятствие: вопрос о воспитании моего сына.

Ещё будучи семилетним учеником первого класса, он получил отцовский наказ: на кличку жид – немедленный втык в морду оскорбившего, без анализа соотношения сил и без раздумья о последствиях. Единственное исключение – девочки. В этом случае не бить, а отойти в сторону и навсегда вычеркнуть её из числа знакомых.

– Чему вы учите ребёнка? – Возмущалась тёща. – Вы воспитываете хулигана.

Я молчал.

Сын, по-моему, был в пятом классе, когда получил от меня более подробную инструкцию, касающуюся еврейского вопроса.

– Сын, у нас, у евреев, они могут отнять абсолютно всё. У нас лично они могут отнять даже самое дорогое – нашу библиотеку. Да что там библиотеку! Они могут отнять нашу свободу. Они могут отнять нашу жизнь. И всё же есть одна единственная вещь, которую они отнять у нас не могут – знание. Так вот, сынуля, накапливай то, чего у тебя нельзя отнять.

– Что вы делаете? – Возмущалась тёща. – Вы калечите ребёнка!

Я пытался возражать. Но мои возражения отвергались как глупость, не заслуживающая внимания.

Ещё более болезненным вопрос о воспитании сына стал тогда, когда я начал приобщать его к Торе. Тут тёща уже не сдерживала гнева.

– Как вы можете? Интеллигент. Учёный. Чем вы забиваете голову ребёнка?

Единственным возражением в этом случае было моё упрямое молчание. Много раз я просил сына не играть на пианино, когда приходит бабушка. Вернее, в её присутствии не играть его любимые "Эвэйну шолом алэйхем" и "Хава нагила". Неописуемый страх охватывал её, когда она слышала эти мелодии в исполнении своего внука.

– Что вы делаете? Неужели вы не понимаете, что это слышат соседи? – Летом она тут же захлопывала окна в комнате сына. Конечно, исполнение "Хава нагила" в Советском Союзе не приветствовалось. Помню, во время очередного чемпионата по фигурному катанию в Москве английскому фигуристу запретили показательное выступление только потому, что он катался под враждебную музыку "Хава нагила". И всё же я никак не мог понять, почему такой страх испытывает моя тёща, когда её внук играет эти замечательные мелодии.

После всех мытарств и бед, сыпавшихся на людей, рискнувших подать документы на выезд в Израиль, в холодный ноябрьский день 1977 года мы, наконец, покинули страну, в которой "так вольно дышит человек". В вагоне восемь купе. В семи разместились сионисты, едущие в Америку благодаря израильскому вызову и по израильской визе. Лишь в нашем купе из четырёх в Америку ехал только один человек. Моя тёща. Уже несколько месяцев в Америке жила семья её младшей дочери. В Вене мы расстались.

Несмотря на радостное возбуждение, объяснявшееся тем, что мы действительно стали вольно дышать, в первый вечер мне трудно было подавить горькое чувство: тёща не с нами. Как она там, одинокая, в своей гостинице? Как она одна доберётся до Италии и дальше – до Нью-Йорка, и дальше – через всю Америку до Западного побережья, до Сиэтла, где живёт её дочь? Одна. Совсем одна. Неприспособленная. Старше меня на девятнадцать лет. Ведь для выезда из Совдепии она не ударила пальцем о палец. Всеми её выездными делами ведал наш сын, а она преспокойно продолжала работать в больнице и в свои семьдесят один год уволилась точно за неделю до отъезда. С женой не было необходимости говорить об этом, хотя мы не скрывали друг от друга идентичности наших чувств.