Страница 2 из 15
Л ё ш а. Да это же были её ключи!
М а м а Л ё ш и. А, ну да, ну да…
Т ё щ а Л ё ш и. А зачем ты съехал со съёмной-то квартиры?
К а т я. Да какая разница? Сейчас-то нам что? На улице ночевать?
Т ё щ а Л ё ш и. А почему ты раньше не смотрел эти регламенты?
М а м а Л ё ш и. Интересненько! А почему это вы́ раньше не смотрели эти регламенты? Раз тоже не смотрели, придётся тогда ехать жить к вам!
Т ё щ а Л ё ш и. В однушку в Мытищах? Ха-ха! Уж лучше к вам, у вас хотя бы двушка!
М а м а Л ё ш и. В Серпухов?
Л ё ш а. Всё, успокойтесь! Сейчас поедем нормально в гостиницу!
Три женщины посмотрели на Лёшу, затем на фургон с мебелью, затем снова на Лёшу, и он устыдился. Вот что бывает, когда не ориентируешься в гостиничных ценах столицы.
– К маме моей поедем, – наконец сказала Лёшина тёща. – Чай не выгонит.
– К бабушке?! – воскликнула Катя, и по её тону можно было догадаться, что незадачливой семье было бы проще обосноваться на Луне.
– Ну, вы что, это же как-то неловко… – смутилась Лёшина мама, – Может лучше попросим, чтоб нас ещё немножко в роддоме подержали?
Пратёща
Убранство комнаты выдавало скорее творческую, чем домашнюю натуру хозяйки. Эклектичность собранных в ней вещей позволяла предположить, что большей частью это были подарки. Всяческие безделушки, книги, пластинки, шкатулки, бронза, хрусталь, фарфор – занимали полки, верхнюю поверхность комода, выглядывали из-за стеклянных створок шкафов. Не расставленные, а складированные. Что называется, в тесноте, да не в обиде. Посередине комнаты располагался столик, а на нём – ничего, кроме печатной машинки. На заправленном в неё пожелтевшем уже листе один лишь заголовок: «История моей жизни».
Стены комнаты на всю свою четырёхметровую высоту были оклеены старыми афишами. Поверх обоев или вместо них. Среди этих плакатов даже самый взыскательный театрал нашёл бы себе спектакль по вкусу: «Вишнёвый сад», «Гроза», «Отелло», «Укрощение строптивой», а также «Надежда Ленина» и «Новый год на новый лад».
Прямо поверх афиш располагались фотографии звёзд золотой поры кинематографа, и от их улыбок можно было ослепнуть. Так много снимков, будто в комнате проживала школьница-мажорка времён хрущёвской оттепели, если бы не один нюанс. Все они были собственноручно подписаны изображёнными на них знаменитостями, что автоматически превращало эти образы как бы в подлинники. Кроме того, если бы кто-то вчитался в эти послания, он бы с удивлением понял, что на фото запечатлены вовсе не кумиры, а поклонники:
«Моей музе и королеве. Мечтаю вновь быть с тобой в одном кадре. Марчелло», – конечно, по-итальянски.
«Каждый день без тебя я сам не свой. Всегда твой Ален», – по-французски.
«To my love», – от красавца в красной куртке на серебристой гоночной машине. Бумага этого снимка слегка бугрилась, словно когда-то на неё падали слёзы.
Четыре десятка талантливейших мужчин с грустными улыбками на восьми языках мира клялись в любви одной единственной женщине. Только Константин Сергеевич Станиславский почему-то не подписал свой портрет.
Были и женские снимки. Среди них: пастушки, колхозницы, комсомолки, несколько царевен и цариц, сёстры Ульяновы, даже одна гусар-девица – и, что удивительно, все на одно лицо. Чьи же это фотографии? Не та ли это муза Марчелло, мечта Алена и богиня Марлона? Кто же она на самом деле? Это загадка. Но приглядитесь, и этот секрет раскроется вам. Смелей!
Вот совсем выцветший снимок. На нём – тонкая яркая девушка в платье эпохи Возрождения и подпись: «Джульетта – Е. Котулина». Здесь и другие великие драматические роли, подписанные тем же именем: Офелия, Катерина, Гертруда, Кабаниха. Самая свежая хронологически фотография тоже давно выцвела, но лишь наполовину, потому что большую часть своей жизни перекрывалась распахнутой дверью. Подписано: «Кикимора – заслуженная артистка РСФСР Евдоксия Ардалионовна Римская-Котулина».
В комнату вошла Она. Поставила чашку чая с блюдцем на столик к печатной машинке. Опустилась на стул. Провела пальцами по клавишам, успевшим покрыться чуть заметным слоем пыли, и чуть загрустила – наверное, над «Историей моей жизни». Скользнула взглядом по стенам – и вдруг разгадала причину своей тоски. Конечно. Отвратительно немые снимки. Они молчат назло Ей, тогда как должны звучать, звенеть, шуметь криками «Браво!», музыкой, аплодисментами.
Она подняла крышку проигрывателя. Наклонив голову, прочла название пластинки и пожала плечами, дескать, ну пусть. Опустила иглу и вслушалась в шипение. Затем повернулась к окну и подняла руки в ожидании первых аккордов.
Взвизгнули скрипки, вступили клавишные. И Она закружилась в танго, наплевав на то, что каждое па могло стоить Ей жизни. В Её-то возрасте. Что вы знаете о том, как рубиться под музыку? Сегодня Она даст фору любой школьнице. «В бананово-лимонном Сингапуре…» Танцуй, будто никто не видит. Пой, словно… И Она запела: «Там. Там. Тай-тири-дам…»
Да, она угадала с рецептом от скуки. Ей захотелось, может быть, даже открыть окно. Там, кажется, лето? Там, кажется, жизнь? Та, что зачем-то до сих пор держит Её в заложниках на этом свете. Раз держит – пусть развлекает! И Она добавила себе в чай пару крышечек коньяку (а почему нет?), не подозревая, что её прекрасное печальное одиночество вот-вот будет попрано самым возмутительным образом.
– Господи, умерла она там, что ли? – раздражённо говорила Катина мама, снова и снова нажимая на кнопку дверного звонка. Лёшина мама тем временем брезгливо осматривала обшарпанный столетний подъезд.
– А у вас есть свой ключ? – спросил Лёша и поудобней перехватил свёрток с дочкой. Тёща замялась:
– Есть-то есть, да только… – и многозначительно вздохнула.
– Это у неё музыка играет?
Тёща решила добавить к звонкам в дверь несколько крепких ударов и добилась результата: свёрток в Лёшиных руках проснулся и запищал. Вслед за ним пробудились и остальные два. Тёще ничего не осталось, как применить свой ключ.
– Дочь моя женщина! – схватилась за сердце Евдоксия Ардалионовна, когда вдруг на пороге её комнаты возникли незваные гости. Лёшина тёща прошла в комнату и сняла иглу с проигрывателя.
– Это что за новости? – возмутилась хозяйка.
– Здравствуй, мамочка. Ты почему трубку не берёшь?
Евдоксия Ардалионовна пропустила вопрос мимо ушей. Её вниманием завладели трое в дверях с тремя ревущими свёртками на руках.
– Я поняла. Это всё из-за таблеток… – задумчиво протянула она и двинулась к проигрывателю, собираясь продолжить вечеринку, однако не слишком почтительная дочь своим раздражённым «Мама!» окончательно убила настроение.
Площадь кухни позволяла в один приём развернуться КамАЗу, но гости скромно ютились по стенкам, поджав ноги, словно в малогабаритке. Лёша и его мама сидели с уже спящими младенцами на руках. Катя кормила третью девочку. Возле обеденного стола в позе царевича Алексея перед отцом его Петром стояла Лёшина тёща. Тикали часы и чмокал младенец. Евдоксия Ардалионовна маршировала по кухне, дирижируя чайной ложкой.
– Одну минуточку, мне надо ухватить концепцию, – проходя мимо Кати, она ласково коснулась её головы, – Стало быть, Катенька родила тройню от этого недоросля…
– Мне тридцать три! – вставил Лёша и вдруг сам застеснялся своего голоса.
– Молодой человек, я старше вас в три раза. Попридержите свой! – И Евдоксия Ардалионовна посмотрела в потолок, возвращаясь к предыдущей мысли. – Мда… И за это кто-то пообещал им квартиру.
Всё семейство закивало. Хозяйка продолжила:
– Квартиру не дали… И тогда вы решили поселиться у меня…
– Всего на пару дней! – уточнила Лёшина тёща.
– На пару дней меня просили заменить Бабу Ягу в ТЮЗе. Я потом на сорок лет стала заложницей образа, – парировала Евдоксия Ардалионовна и обратилась к Лёше.