Жестокая сделка

Я вытаскиваю руку из-под груды одеял, в комнате чертовски холодно, и смотрю на бриллиант в водянисто-сером свете, проникающем через окно. Это красивое кольцо, хотя и старомодное, но я его ненавижу. Каким-то образом темные порезы на моих пальцах, где Диего поцарапал мне руку, и засохшая кровь смотрятся уместно вокруг массивного драгоценного камня. Они — видимый символ его жестокости по отношению ко мне, его собственности, точно так же, как и кольцо.

— Изабелла? Ты проснулась? — Тоненький голосок доносится из-за двери, и я вздыхаю, крепко зажмуривая глаза, прежде чем навернутся слезы.

— Да! — Выдавливаю я. — Я сейчас встаю. — Такое ощущение, что мне требуется физическое усилие, чтобы выпрямиться, как будто все мое тело отягощено, но я все равно справляюсь. Если мне придется иметь дело с каким-то наказанием, я не хочу, чтобы это было по такой глупой причине, как невозможность встать с постели.

В замке поворачивается ключ, и входит Люсия. На ее лице все то же тщательно скрываемое выражение. На ней широкие черные брюки, кремовая шелковая рубашка без рукавов с бантом у горла и толстый черный шерстяной кардиган поверх нее. У нее прекрасные темно-каштановые волосы или были бы такими, во всяком случае, если бы она за ними ухаживала. Не похоже, что она много с ними возится, и они вьются вокруг ее лица, отчего ее голубые глаза на фоне загорелой кожи кажутся еще шире и печальнее.

— Тебе нужно встать, — резко говорит она. — Мама разозлится, если придет сюда, а ты еще не одета.

— Ты только что постучала в мою дверь, — отвечаю я раздраженным тоном, прежде чем вспоминаю, что все, что я скажу Люсии и как я это скажу, почти наверняка дойдет до Диего. — Я уже встаю. — Когда она называет свою мать этим знакомым словом, у меня болит сердце за свою собственную, даже если до всего этого я бы сказала, что мы не ладили. Мы не договорились о том, чего каждый из нас хотел от моей жизни, но она все еще была моей матерью, и я бы отдала почти все, чтобы вернуться туда, к ней, а не в этот ужасный дом.

Люсия игнорирует меня, собирая в кучу мое платье, которое я оставила на полу прошлой ночью. Я шиплю, когда соскальзываю с кровати и мои ноги касаются холодного пола, но я все равно подхожу к шкафу, краем глаза замечая, как она перебирает оставшиеся бриллианты и жемчуга на платье.

— Ты можешь взять его, если хочешь, — говорю я ей, пожимая плечами, роясь в верхнем ящике шкафа в поисках чего-нибудь из одежды. — Я не собираюсь надевать его снова.

Это была попытка быть милой, учитывая, что Люсия, вероятно, единственный человек в доме, который действительно мог бы стать полезным союзником, но то, как морщится ее лицо, говорит мне, что говорить это было неправильно.

— Мне не нужны твои лохмотья, — шипит она, комкая платье в руках. — Я всего лишь собиралась выбросить его в мусорное ведро.

Конечно, ага. После того, как очистишь его от драгоценностей, как гребаная ворона.

Я нахожу длинное черное хлопчатобумажное платье с разрезом по бокам и кожаным поясом, которое будет достаточно удобным. Кардиган, похожий на тот, что носит Люсия, за исключением того, что у меня выткан узором из черной и серой шерсти. Он очень мягкий и на самом деле очень красивый, и я на мгновение пробегаю по нему пальцами, скучая по некоторым своим домашним вещам. У меня есть похожее платье насыщенного синего цвета, поверх которого я любила набрасывать кашемировый свитер в более прохладные дни, свитер, принадлежавший моей бабушке. Моя мать не хотела его носить, предпочитая новую одежду. Тем не менее, мне нравилось надевать его и представлять, как моя бабушка сидит в кресле с вязанием или книгой, укутанная в теплые, мягкие объятия этого свитера.

Здесь нет ничего моего, и это снова заставляет мою грудь болеть от укола одиночества. Когда Люсия выбросит платье, все, что останется, что почти принадлежит мне, это драгоценности моей матери, но даже они не кажутся утешительными или как будто они действительно принадлежат мне. Я всего лишь одолжила их. Но это моя последняя ссылка на дом.

Слезы подступают к моим глазам, обжигая, когда я думаю об ожерелье, которое подарил мне Найл. Оно у меня дома в шкатулке для драгоценностей, и тоска, которую я испытываю по ней, настолько глубока и болезненна, что мне приходится отвернуться, прижимая одежду к груди, когда я иду в ванную, чтобы одеться. Если бы у меня было оно с собой, я могла бы чувствовать себя немного лучше. Я уверена, что Найл ненавидит меня сейчас, я не знаю, как он мог чувствовать что-то еще, но все равно это заставило бы меня чувствовать себя менее одинокой. Это была бы дорога к лучшим воспоминаниям, к последним счастливым моментам, которые у меня были перед тем, как все развалилось. Но у меня и этого нет.

Когда я выхожу, Люсии уже нет, как и платья. Я быстро сажусь перед зеркалом, зачесываю волосы назад с обеих сторон и собираю их в пучок на затылке, как показала мне Елена. Это заставляет меня чувствовать себя ближе к ней, успокаивает меня и причиняет боль одновременно, как удар кулаком в грудь. Я подозреваю, что Ренате больше понравится видеть меня со скромной прической, подобающей будущей жене вместо того, чтобы оставлять волосы распущенными и растрепанными вокруг лица.

Когда я выхожу из комнаты, Мария стоит там и ждет меня, поджав губы. На ее пожилом лице выражение выглядит нормальным, но я не могу отделаться от мысли, что у всех в этом гребаном доме появятся преждевременные морщины, если они не перестанут копировать его. Каждый член семьи Гонсалес выглядит так, словно большую часть своего времени сосет лимон.

— Они ждут тебя внизу, — говорит Мария тоном, в котором слышится выговор, и я напрягаюсь.

— Ну, я не думаю, что они хотели бы, чтобы я спустилась голой, — чопорно говорю я и прохожу перед ней, направляясь к лестнице. Возможно, Рената сделала все возможное, чтобы прошлой ночью я чувствовала себя ничтожеством, но я напоминаю себе, что это неправда. До меня доносится голос моего отца с гала-ужина, когда Диего утаскивал меня прочь, кричащий: "Я Рикардо, черт возьми, Сантьяго", и я напрягаю спину, когда начинаю спускаться по лестнице, вздернув подбородок.

Я облажалась, и сильно. Я в лапах Диего Гонсалеса, и меня ждет судьба, которая заставляет меня содрогаться, но я Изабелла, мать ее, Сантьяго, и я не позволю им запугать меня. Если они хотят причинить мне боль, они могут сделать это, пока я стою на своих ногах.

Мария догоняет меня, когда я достигаю первого этажа, не зная, куда идти, чтобы найти столовую.

— Сюда, — чопорно говорит она, приподнимая бровь, когда ее рот кривится в насмешливой усмешке, и мне приходится отвести взгляд, чтобы не сказать что-нибудь едкое. Конечно, я не знаю, куда я иду. Это не мой дом.

К тому времени, как я вхожу, семья уже сидит за завтраком. Диего сидит во главе длинного резного обеденного стола, выглядя напыщенным и довольным в своей застегнутой на все пуговицы рубашке с закатанными рукавами и расстегнутым воротом, его редеющие седеющие волосы зачесаны назад, с лица. При взгляде на него становится ясно, что когда-то он был более красивым мужчиной, как и его брат, но теперь все это ушло и, зная, кто он в глубине души, я не могу представить, что когда-нибудь найду его привлекательным. Я не знаю, как кто-то мог бы.

Рената сидит слева от него, выпрямив спину, как будто к ее позвоночнику приклеен стержень, с тем же напряженным выражением лица. Стул справа от него пуст, и я знаю, что он, должно быть, для меня. Все сомнения на этот счет рассеиваются, когда Диего встречается со мной взглядом, его толстые губы растягиваются в довольной улыбке, и он кивает в мою сторону.

— Иди сядь туда, где должна быть моя жена, Изабелла, — говорит он, похлопывая по столу перед стулом, и я вижу, как Рената вздрагивает.

— Она этого еще не заслужила, — шипит она, и Диего бросает на нее мрачный взгляд.

— Замолчи, женщина, — бормочет он, и она снова вздрагивает, как будто он ударил ее, ее руки сжимаются на коленях.