Страница 2 из 3
Случилось идти в ту пору мимо мужичку усатому! – вот проказники, смеются, как заговорщики, на меня косятся. Молчу, виду не подаю, глаз не открываю.
– Видит тот мужичок: завалялся мешок у дороги, то ли брошенный, то ли утерянный, взвалил мужик его на плечо, да и пошел своим путем. А путь тот нелегкий, путь длинный. И тянутся к мужику люди – помоги, мол, добрый человек, вон какой мешок у тебя добром переполненный. Сунет мужичонка руку в мешок и вынет: кому пряник, кому горбушку, кому леденец, кому репу пареную, кому ватрушку творожную. Так и раздал всю доброту, сам того не ведая. Разошлась доброта по земле русской, прижилась, освоилась. Так-то вот. Тому доброта под силу, кто сам от природы добрый. И ты, Оленька, доброй будь.
Электричка подходила к нашей станции. Я зевнул, разомкнул веки, потянулся, как после крепкого сна, и поднялся, готовясь к выходу.
– Папа, а мешок?! – рассержено напомнила мне дочурка. Я схватил сумку с едой и поплелся вслед за Оленькой. Вот тебе и мешок доброты: кому калач, кому, горбушка, кому пряник … а кому блины с очень вкусным клубничным вареньем …
ГОРЕ ЛУКОВОЕ, СЧАСТЬЕ МАКОВОЕ
Идем по лесу. Дед Игнат впереди. Что-то напевает шепотом. Подбираюсь поближе:
– … Еще не сыро. Спозаранку
Прогулка манит за порог…
Сентябрь стелет самобранку
Из желтых листьев у дорог…
Заметив мое внимание, старик умолкает, стесняется. А я в недоумении: никогда прежде не слышал его стихов. Делаю вид, что не подслушивал. Дед, покосившись в мою сторону, бормочет под нос:
– Грибы растут еще без спроса,
Еще не выцвела листва…
Туман плывет в долине косо.
Еще хватает волшебства…
– Это что за гриб? – спрашивает дочка и тут же смущается, – перебила старика. И не знает к кому из нас обратиться. Я добродушно улыбаюсь и подмигиваю: спрашивай, мол, у деда, я не обижусь.
Дед Игнат берет неизвестную мне поганку, пристально рассматривает.
– Мокруха, можно и взять. Но давай что-нибудь получше поищем.
Оленька отходит в сторону, находит еще один гриб. Несет деду.
– А это мухомор. Только маленький, потому и точек нету. – Оленька роняет гриб, ладошки вытирает о бока. Старик нагибается и мухомор поднимает:
– Гриб ядовитый, но полезный, – кладет мухомор в ведро. Дочка недоумевает:
– Ты его кушать будешь?
Я ей поясняю:
– Дедушка лекарство из него сделает.
Дед Игнат добавляет:
– От ревматизма растирку наведу.
Ольга шепчет по слогам новое слово:
– Ре-ма-тизм.
Я слышу, улыбаюсь, снова разъясняю:
– Ревматизм – это когда спина болит.
– Вот-вот, поясницу ломит.
Идем дальше. Дочка вдруг останавливается, хихикает:
– Дедушка, а ты что? Пополам сломаешься? Как палочка?
– Ах ты горе мое луковое! Зачем это я ломаться буду? Я ж не старый еще!
– Старый! Старый! – дразнится без зла.
– Вот чего еще выдумала? С чего такие глупости?
– Ты сам сказал, что тебя ломит.
– Это да, это бывает. Ломит – значит болит.
– Понятно.
Дед взял да и выбросил мухомор, пробормотав что-то про то, что мазью проще и быстрее лечиться. А мне попалась сыроежка, но, впрочем, червивая. Я остановился. Лишним я себя не чувствовал, но и, казалось, потеряйся я сейчас в лесу, эти двое не сразу и заметят.
– Пап, идем.
– Ага, сейчас. Догоняю уже.
– Дед, а сказка будет?
– Так уже была. – старику повезло, он срезал пару подберезовиков, еще совсем свежих, крепких.
– А еще! – Оленька не отступала.
– Еще? Вон под тем кустом тебе еще.
Там, куда указал дед Игнат, действительно оказался гриб.
– Ну, отец, ты будто сам их тут сажал.
– А как же?! Старый гриб бросишь, место приметишь, на другой год растет.
Оленька нас перебивает:
– Дед, ты обещал.
– Ну, раз обещал… вот там еще пошурши. Что нету? Бывает. А когда же я обещал? Старый стал, не помню.
– Не старый… – ластится внучка.
– Поди пойми тебя: то старый, то не старый… про что хоть обещал-то?
Я заступаюсь за дочку, придумываю на ходу:
– Про горе луковое!
– Да-да, – подхватывает Оленька.
– Не знаю я такой сказки. Отродясь не слыхивал. – старик лукавит, все свои сказки он сходу сочиняет. Теперь же упрямится.
– Будет тебе сказочка, но как домой воротимся. Про горе луковое и про счастье маковое. А пока не зевай, вон чуть было боровик не подавила.
Оленька смотрит под ноги, но ничего не видит. Я тоже ничего не нахожу. Старик не выдерживает, подходит к нам, разгребает листву: под ней действительно растет боровик.
Действительно, «грибы растут еще без спроса…»
АНУКА-ВОИН
Мне кажется, да и не мне одному, что мы – взрослые люди – такие серьезные, очерствевшие вдруг, навсегда забываем язык детей. Словно иностранцы заучили мы слова, даже говорить смогли, но понимать не научились. Лишь только в старости, наигравшись в свои взрослые скучные игры, отчего-то впадаем в детство…
… Оленька сидит за столом и рисует. Стол высокий, она маленькая, локти почти на уровне плеч, подбородком вот-вот уткнется в рисунок. Я оставляю чтение, ищу глазами, чтобы такое подложить на стул. Ничего не нахожу и заново беру газету. Погружаюсь в чтение.
Заходит тесть. Оленька оборачивается к нему и улыбается. Возникает контакт. Слова им не к чему, у них свой особый язык. Оба получают удовольствие от взаимных улыбок. Какие-то крохи перепадают и мне, заражаюсь общим весельем.
Старик указывает Оленьке подняться, сам садится на ее место, внучку сажает себе на колени. Проблема с высоким столом решена. Чувствую укол ревности и стыда.
– Что ты рисуешь? – Старик щурится, я несу ему очки. Оленька отвечает не сразу, продолжает рисовать. Но вдруг останавливается и вместе с дедом рассматривает рисунок, словно выполненный не ее рукой.
– Дед, это… – и тут полная восторга шепчет с широко раскрытыми глазами, – это Анука!
Дед качает головой:
– Что же это за зверь такой, и где он водится?
Девочка бьет несильно старика карандашом по носу:
– Это не зверь. Это такой мой солдатик!
Я оставляю газету, разбирает любопытство. Заметив мое внимание, дочка говорит еще тише:
– Это папка тебя так называет…
Покраснев от смущения, прячусь за газетой.
– А ну-ка, как он меня там называет? – дед спрашивает достаточно громко, чтобы я услышал. Оленька раздражается, дует на указательный палец – знак говорить тише. Тесть, будто опомнившись, кивает и закрывает рот ладонью. Дочка продолжает ябедничать:
– Он – кивок в мою сторону – тебя Анукой-солдатом называет.
Дед смеется, я не могу сдержаться тоже. Девочка обижается: наш взрослый юмор ей не понятен. Дед Игнат первым справляется со смехом:
– Что же это значит? Уж ни Анику-воина ли ты рисуешь?
Дочка сидит с открытым ртом, но нужных слов для объяснения не находит. Тогда она просто сует деду свой рисунок.
– Ну, дела. А что же я такой страшный получился?
Оленька смеется:
– Ты не страшный, это Анука такой.
– Вот оно что! Расскажи-ка по сути. Что да как?
Девочка грызет кончик карандаша. Замечаний ей делать не решаюсь, Оленька думает. Фантазия у нее отменная, нелогичная. Мне с ней не тягаться. Я завидую.
Отложив карандаш, Оленька, приняв какое-то внутреннее решение, начинает свою собственную сказку:
– Жил-был солдатик. – Смотрит на свой рисунок. – Он был… ну такой вот весь… – Не находит подходящего слова, машет листком.
– Несуразный? – подсказывает дед.
– Нет, он был суразный. Но еще храбрый. Он потом в принцессу влюбился.
Действительно, в настоящей любви без храбрости не обойтись. Старик сомневается:
– Так уж прям и влюбился?
– Ну конечно! – девочка знает слово любовь, но объяснить его значение не может. Мне и самому это не по силам. Оленька краснеет.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».