Страница 67 из 149
Тем временем за стеклом Зиппер раскрывает рот, обнажая неожиданно длинные зубы. Это не демонстрация агрессии, а попытка составить представление об окружающей среде. Зиппер издает поток коротких ультразвуковых импульсов, а затем по эху от них выявляет находящиеся рядом объекты и определяет их местоположение, то есть пользуется чем-то вроде биологического эхолокатора{611}. Такой способностью обладают очень немногие животные, а отточить это умение до подлинного мастерства удалось только двум группам – зубатым китам (вроде дельфинов, косаток и кашалотов) и летучим мышам. В данный момент эхолокатор Зиппер сообщает ей, что впереди глухая непроницаемая преграда, хотя она собственными глазами видит за ней каких-то гигантов. (Летучие мыши, вопреки английскому выражению as blind as a bat, «слеп как летучая мышь», вовсе не слепы.) Возможно, это ее несколько озадачивает, но, справедливости ради, эволюция наделила Зиппер эхолокацией не для того, чтобы та находила окна. Она была ей дана, чтобы ночью, в условиях ограниченной видимости, отыскивать мелких насекомых. Днем охотничья территория принадлежит зорким хищникам – таким как птицы, – зато ночью летучие мыши берут свое{612}. Поскольку летучих мышей мы видим редко, легко может сложиться впечатление, что это такие персонажи второго плана, которые довольствуются крохами с барского стола, подъедая ночью то, что птицы не доели днем. На самом деле все наоборот: кое-где в тропических джунглях летучие мыши съедают в два раза больше насекомых, чем птицы{613}. И когда Зиппер переносят в соседнее помещение для полетов, а потом выпускают туда же мотыльков, я начинаю понимать, почему это так.
В помещении для полетов царит кромешная темнота и установлены три инфракрасные камеры. Лаборанты внутри разве что слышат шорох крыльев. Мы трое – Барбер, его студентка Джульетта Рубин и я – снаружи наблюдаем происходящее на мониторе. А происходит вот что: Зиппер, которой темнота нисколько не мешает, молнией носится по комнате, хватая одного мотылька за другим. Рубин и Барбер прыгают и вопят, как болельщики на стадионе.
РУБИН: Поймала? Нет, только зацепила.
БАРБЕР: Вот он, вот он, вот он… О-о-о-о!
РУБИН: Второе касание. Третье. Сейчас поймает. Ну красотка!
БАРБЕР: Мотылек тоже ничего так…
РУБИН: О! Поймала! Я же говорила!
ЛАБОРАНТЫ ПО РАЦИИ: Поймала?
РУБИН: Да! Снайперша просто!
БАРБЕР, МНЕ: Теперь она будет минуту его поедать.
РУБИН: Она уже умяла двух лунных и несколько огневок – и это в придачу к мучным червям. Вот ведь проглотище!
(Зиппер отправляют отдыхать, в комнату запускают другую летучую мышь, Поппи, и еще одного мотылька.)
РУБИН: Ну что, поехали! О-о-о-о, хороший заход. Ого! Ого-го! Во дает… Видели, как она сейчас ускорилась?
ВСЕ, ВКЛЮЧАЯ МЕНЯ: Ва-а-а-а-у!
Изображение на мониторе черно-белое и зернистое, но Барбер показывает мне на ноутбуке несколько видео, которые он снял более мощными камерами. В замедленной съемке при высоком разрешении видно, как красный волосатохвост делает двойное сальто назад, цепляет мотылька хвостом и закидывает себе в рот. На другом видео мотылька хватает листонос: р-р-раз – и только чешуйки по ветру. Бледный гладконос пикирует на скорпиона, словно дракон. Это летучие мыши в своей стихии – и во всем своем великолепии. «Когда я упоминаю о своих исследованиях, многие сразу морщатся: "Фу, как ты можешь работать с такой гадостью?" – рассказывает Джульетта Рубин. – Я просто забываю, что люди по большей части терпеть не могут летучих мышей. Забываю, потому что они творят просто потрясающие вещи – и в такие моменты ими нельзя не любоваться». Воспринимая их превратно, из них часто делают символ зла. Они настолько далеки от нас и по высоте, на которой обитают, и по времени суток, что «мы до сих пор даже не разобрались как следует в их базовых биологических характеристиках, – добавляет Барбер. – С таким же успехом они могли бы жить в глубинах океана. Об эхолокации мы знаем больше, чем обо всех остальных сторонах их существования».
Впрочем, довольно долго мы и об эхолокации не подозревали. В 1790-е гг. итальянский священник и естествоиспытатель Лаццаро Спалланцани обратил внимание, что летучие мыши умудряются ориентироваться в такой темноте, которая даже жившей у него сове казалась непроглядной{614}. Проведя серию жестоких экспериментов, он выяснил, что летучие мыши не теряют способность ориентироваться в пространстве, даже если их ослепить, однако начинают врезаться во все подряд, если лишить их слуха или заткнуть им рот. Что из этого следует, он так и не догадался, сумев сделать только один вывод: «Уши гораздо больше потребны летучей мыши для зрения или, по меньшей мере, для измерения расстояний, чем глаза». Современники подняли его на смех. «Если летучие мыши видят ушами, – иронизировал один философ, – глазами они, надо полагать, слышат?»
Подлинное значение этих открытий оставалось загадкой еще более столетия, пока молодому студенту по имени Дональд Гриффин не пришла в голову одна интересная мысль[187]{615}. Гриффин часами наблюдал за миграциями летучих мышей и поражался, как им удается пролетать через темные пещеры, не впечатываясь в сталактиты. Ему вспомнилась неподтвержденная гипотеза, будто мыши вслушиваются в эхо от своих высокочастотных криков, а еще он знал, что один местный физик изобрел устройство, способное улавливать ультразвук и преобразовывать его в слышимые частоты. В 1938 г. Гриффин явился в кабинет этого изобретателя с клеткой малых бурых ночниц и поместил ее прямо перед детектором. «К нашему удивлению и восторгу, из динамика раздался разноголосый сиплый гвалт», – писал Гриффин в своей ставшей теперь классической книге «Слушая в темноте» (Listening in the Dark){616}.
Год спустя Гриффин с еще одним студентом, Робертом Галамбосом, подтвердили, что летучие мыши издают такие ультразвуковые сигналы и в полете, что их уши улавливают эти частоты и что обе эти способности необходимы им, чтобы огибать препятствия{617}. Если их рот и уши были свободны, летучим мышам не составляло труда преодолеть лабиринт из свешивающихся с потолка кусков тонкой проволоки. А вот когда им затыкали либо уши, либо рот, они взлетали неохотно и почти сразу же врезались в стены, мебель и даже самих Гриффина с Галамбосом. Все указывало на то, что летучие мыши ориентируются в пространстве по эху от собственных сигналов. Но другим ученым это предположение показалось нелепым. Как позже вспоминал Гриффин, «одного именитого физиолога наш доклад на конференции так ошеломил, что он начал трясти Боба (Галамбоса) за плечи с воплем: "Вы же это не всерьез?!"» Но молодые ученые не шутили, и в 1944 г. Гриффин ввел для поразительной способности летучих мышей специальный термин{618}. Он назвал ее эхолокацией[188].
Поначалу эхолокацию недооценивал даже сам Гриффин. Он считал ее просто предохранительной системой, позволяющей летучим мышам избегать столкновений, но летом 1951 г. ему пришлось подкорректировать свои взгляды. Усевшись на берегу пруда в Итаке (штат Нью-Йорк), он попробовал впервые понаблюдать эхолокацию летучих мышей в дикой природе{619}. Направляя микрофон в небо, он и не подозревал, какой поток ультразвуковых сигналов на него обрушится и насколько они будут отличаться от тех, что он слышал в закрытом помещении. Когда летучая мышь парит в небе, ее импульсные сигналы протяжнее и глуше, а когда она устремляется за добычей, размеренное «пут-пут-пут» учащается, сливаясь в дробный гул. Запуская из рогатки мелкие камешки поперек направления движения летучих мышей, Гриффин подтвердил, что учащение импульсных сигналов происходит каждый раз, когда летучая мышь преследует находящийся в воздухе объект. Так потрясенный до глубины души Гриффин узнал, что эхолокация – это не просто детектор препятствий, а еще и способ охоты{620}. «Такого мы не то что предвидеть, даже предположить не могли, нам на это не хватило бы никакого научного воображения», – писал он впоследствии{621}.